Джек Вэнс - Мыслитель Миров и другие рассказы

Солнце ярко светит в окно. Наконец собираюсь с духом – открываю дверь, выхожу на веранду. Снег ослепительно сверкает. Кто знает, где теперь Пул, что с ним? Около двери – путаница следов, но дальше на веранде и на ступенях лежит чистый, никем не потревоженный снег. Автомобиль Пула с откидным верхом стоит на обочине дороги.

На бутылку налеплен счет за молоко с пометкой:

Возвращаюсь в коттедж, пью кофе, поглаживаю Хомера и Мозеса. У меня трясутся руки.

Смотрители не позволяют мне себя убить. Я пытался покончить со своим существованием всеми возможными способами, от простейшего вскрытия яремной вены до применения хитроумных предписаний йоги, но до сих пор им удавалось сорвать мои самые изобретательные планы.

Меня все больше раздражает это положение вещей. Что может быть более личным, поистине не принадлежащим никому другому имуществом, чем собственная жизнь? Жизнь – основное достояние человека, он имеет право сохранять ее или отказываться от нее по своему усмотрению. Если моими желаниями будут и впредь пренебрегать, пострадать придется кому-то другому, а не мне. Гарантирую!

Меня зовут Генри Ревир. Моя внешность ничем не примечательна, мои умственные способности тоже нельзя назвать выдающимися, а в эмоциональном отношении я вполне уравновешен. Я живу в доме из синтетической оболочки, украшенной деревом и нефритом, посреди приятного для глаз сада. С одной стороны открывается вид на океан, с другой – на долину, усеянную примерно такими же домами, как мой. Меня не держат взаперти, хотя смотрители наблюдают за каждым моим движением. Их первоочередная задача заключается в предотвращении моего самоубийства – так же, как моя первоочередная цель состоит в совершении самоубийства.

В этой игре все преимущества – на стороне смотрителей: они руководствуются детальным анализом моих психологических характеристик и следят за мной из проходов за стенами, пользуясь целым арсеналом устройств и приборов. Они – представители той же расы, что и я, по существу – мои кровные родственники. Но они неизмеримо чувствительнее и проницательнее меня.

Моя последняя попытка была достаточно ловкой – хотя я уже прибегал раньше, безуспешно, к тому же методу. Я глубоко прикусил язык и хотел инфицировать рану, положив в рот комочек садовой почвы. Но смотрители либо заметили, как я засунул в рот то, что подобрал в саду, либо обратили внимание на необычное напряжение моих челюстных мышц.

Они действовали без предупреждения. Я стоял на террасе и надеялся, что нагноение во рту останется незамеченным. Затем, без какого-либо сознательного перехода, я очнулся, лежа на койке. К этому времени грязь из моего рта уже удалили, а ранка на языке зажила. Меня анестезировали, пользуясь подавляющим мышление излучением, после чего эффективное лечение, при содействии моего почти неуязвимого организма, нанесло мне очередное поражение.

Как обычно, я скрыл раздражение и удалился к себе в кабинет. Это помещение я спроектировал по своему вкусу – другими словами, его интерьер отличается настолько, насколько возможно, от сложного криволинейного стиля, отражающего дух нынешней эпохи.

Почти сразу же после этого ко мне зашел субъект, ответственный за мое содержание. Я называю его «доктором Джонсом» потому, что не могу произнести его настоящее имя. Он выше меня – стройный, тонкокостный человек. У него мелкие, изящные черты лица – за исключением подбородка, на мой взгляд слишком острого и длинного, хотя мне известно, что именно такие подбородки соответствуют современным представлениям о красоте. У доктора Джонса очень большие, слегка выпученные глаза; кожа его полностью лишена волосяного покрова – как в связи с общей для всей расы тенденцией к облысению, так и в результате профилактической депиляции, которой подвергают каждого ребенка вскоре после появления на свет.

Джонс облачен в исключительно причудливый наряд из зеленой пленки с дюжиной разноцветных дисков, медленно вращающихся вокруг его тела, как вокруг оси. Символизм этих дисков – их расцветка, сочетания и направления вращения – обсуждается в отдельной главе моей «Истории человека», в связи с чем здесь я не буду подробно останавливаться на этом вопросе. Диски служат также в качестве отражателей гравитации, повседневно используемых в одиночном полете.

Доктор Джонс вежливо приветствовал меня и уселся на невидимую антигравитационную подушку. Он говорит на современном жаргоне, достаточно для меня понятном, хотя сам я не умею произносить все эти носовые трели, гортанные, свистящие и шипящие призвуки и не поддающиеся описанию фрикативные согласные.

«Что ж, Генри Ревир, как дела?» – спросил он.

Я ответил ни к чему не обязывающей фразой, пользуясь упрощенным диалектом.

«Насколько я понимаю, – продолжал доктор Джонс, – вы снова попытались лишить нас своего общества».

Я кивнул: «И, как обычно, не преуспел».

Джонс слегка улыбнулся. В процессе эволюции люди почти утратили инстинктивную реакцию, называемую «смехом» – по всей видимости, происходившую от торжествующего рева, вырывавшегося из груди пещерного человека, размозжившего голову противника дубиной.

«Вы эгоцентричны, – заметил доктор Джонс. – Все, что вы делаете, вы делаете только для того, чтобы доставить удовольствие самому себе».

«Моя жизнь принадлежит мне. Я хочу с ней покончить, и препятствовать мне в этом – огромная несправедливость».

Джонс покачал головой: «Но вы не являетесь своей собственностью. Вы находитесь под опекой всей человеческой расы. И было бы лучше всего, если бы вы наконец смирились с этим фактом!»

«Не могу с вами согласиться», – отозвался я.

«Необходимо, чтобы вы откорректировали свое поведение, – задумчиво разглядывая меня, продолжал Джонс. – Вам примерно девяносто шесть тысяч лет. С тех пор, как я начал вести наблюдения в этом доме, вы попытались совершить самоубийство не менее ста раз. Причем готовы были это сделать и самыми примитивными, и самыми болезненными способами».

Он помолчал, чтобы проследить мою реакцию, но я ничего не ответил. Джонс всего лишь констатировал факт; именно по этой причине мне не разрешали пользоваться никакими острыми, длинными или тяжелыми предметами, позволявшими зарезаться, задушить себя или разбить себе голову, а также никакими веществами, позволявшими отравиться – даже в том случае, если бы мне удалось избежать слежки достаточно долго, чтобы применить то или иное орудие самоубийства.

Мне девяносто шесть тысяч двести тридцать два года; жизнь давно потеряла для меня придающие ей смысл свежесть и ожидание новизны. Существование стало не столько неприятным, сколько скучным. События повторяются с отупляющим постоянством. Я чувствую себя так, словно мне приходится тысячу раз наблюдать одну и ту же, довольно-таки бездарную театральную постановку: скука становится почти осязаемым страданием, и ничто не кажется более желательным, нежели забвение.