Стивен Эриксон - Пыль грез. Том 2 [litres]

Камеристка лишь кивнула.

– Да, он близко. Я произнесла его имя в своем сознании.

– Так что насчет нашего зловещего риска?

– Ваше высочество, в сделку со Старшим богом вступают лишь в крайнем случае. Расплачиваться приходится кровью.

– Чьей кровью?

Камеристка покачала головой. Фелаш задумалась, цокая по зубам янтарным мундштуком.

– Откуда у моря такая неутолимая жажда?

На этот вопрос ответа тоже не существовало.

– Ваше высочество?

– Но хоть имя-то у треклятого создания есть? Ты его знаешь?

– Конечно, у него много имен. Когда колонисты Первой империи отправлялись в путь, они приносили жертвы соленым морям во имя Джистала. Тисте эдур, садясь в боевые баркасы, взрезали себе вены, чтобы напоить воду за кормой, и называли окрашенную кровью пену Красногривом – на языке эдур это слово звучит как Маэль . Живущие на льду дшеки зовут темную воду под поверхностью своего льда Госпожой Терпения, Баруталан . Шайхи говорят о Нерале , Глотателе.

– И так далее.

– И так далее, ваше высочество.

Фелаш вздохнула.

– Призови его, посмотрим, чем придется заплатить.

– Повинуюсь, ваше высочество.

Услышав крик марсового, Шурк Элаль на баке выпрямилась. Обернулась к морю. Шквал. И, похоже, из самых худших. Из какой только Странниковой задницы его принесло?

– Красавчик!

Где-то посреди палубы неуклюже нарисовался Скорген Кабан.

– Я вижу, капитан!

– Разворачивайся, Красавчик! Если нас накроет, лучше встретить его носом!

Сама мысль о том, что шторм может выкинуть «Бессмертную благодарность» на усыпанный стволами берег, была неприятной, причем до крайности.

Похоже, черная наждачная туча неслась прямо на них.

– Да чтоб мне в сапог нассали, будет нам сейчас свистопляска!

Детям свойственно блуждать. Они бродят так, словно будущего не существует. Взрослых оставшиеся за спиной годы заставляют сосредоточиться на том, что ждет впереди, – но не детей. Прошлое для них – лишь запутанные, размытые ощущения, будущее же бело, словно поверхность солнца. Понимание всего этого Бадаль не успокаивало. Она оставалась ребенком, это если бы кому-то взбрело в голову думать о ней как о существе определенного возраста – но вот двигалась, словно старуха, прихрамывая, подволакивая ноги. Даже голос у нее сделался старческим. А заполнившая голову тусклая смесь не желала пробуждаться.

Она смутно припоминала, неуверенная даже, было ли такое на самом деле, как смотрит на дряхлую женщину – возможно, собственную бабку или другую пожилую родственницу. Та, совсем уже усохшая, лежала на кровати, укутанная шерстяными одеялами. Все еще живая, способная моргать, способная слышать. И однако глаза ее в своем неподвижном, мутном внимании ничего не выражали. Взгляд умирающей. Взгляд, перекрывший расщелину и уже постепенно утрачивающий хватку на живой ее стороне, готовый вот-вот целиком соскользнуть на противоположную, мертвую. Поставляли ли эти глаза пищу для мыслей? Или остались лишь впечатления, цветные пятна, неясные движения – как если бы рядом со смертью человек попросту возвращался к тому, что видит новорожденный? Она представила себе глаза младенца в первые мгновения, первые дни после появления на свет. Видящие – и при этом ничего не видящие, и улыбка на лице тоже не настоящая, а лишь знаменует невинность незнания.

Присев недавно на колени рядом с безымянным мальчиком здесь, на самой границе Хрустального города, она вглядывалась в его глаза, зная, что он ее видит, – но только это и зная. Лицо его не выражало ничего (какой это ужас – видеть ничего не выражающее лицо, спрашивать себя, кто это там, внутри, и почему оставил попытки выбраться наружу). Он тоже смотрел на нее – это, по крайней мере, она видела – не отводя взгляда, словно не хотел в последние мгновения жизни оставаться один. Отвернуться она не могла, и не смогла бы ни за что. С ее стороны самая малость, ничего другого у нее просто не имелось, но для него это, может статься, было всем.

Все и в самом деле так просто? Умирая, он предложил ей свой взгляд, словно чистый лист? На котором она вольна нацарапать все, что только заблагорассудится, – лишь бы облегчить свои собственные муки.

Она получит ответы на эти вопросы, когда приблизится ее собственная смерть. Она знала, что тоже будет молчать, наблюдая, но ничего не выказывая. Глаза ее будут смотреть как наружу, так и вовнутрь, и внутри она обнаружит свои собственные истины. Принадлежащие ей одной, и никому больше. Кому захочется быть щедрым в последние мгновения? Ей будет уже не до того, чтобы облегчать чью-то боль.

Этого-то Бадаль больше всего и боялась. Оказаться эгоистичной в собственной смерти.

Она не заметила, когда именно глаза мальчика покинула жизнь. Оказывается, сам этот миг есть глубоко личное откровение. Осознание пришло не сразу, свинцовая неуверенность все накапливалась внутри, и Бадаль наконец поняла – в глазах, в которые она вглядывалась, ничего уже не светится. Ушел. Он ушел. Сквозь призмы стеклянных стен пробились солнечные лучи, и застывшее лицо превратилось в радужную маску.

Вероятно, ему было лет десять, не больше. И он прошел весь путь лишь для того, чтобы умереть прямо на пороге спасения. Что мы, живые, знаем про истинную иронию? Выдубленная кожа его лица туго обтянула кости. Огромные глаза, казалось, принадлежали кому-то еще. Ресницы и брови выпали.

Вспоминал ли он то, что было до похода? Тот, другой мир? Вряд ли. Она старше его, и сама почти ничего не помнит. Обрывочные картинки, причудливые сны, заполненные невозможными вещами. Густые зеленые листья – сад? Амфоры с поблескивающими боками, чудесный вкус во рту. Язык без язв, губы без трещин, яркая улыбка – да было ли такое на самом деле? Или это фантазии из снов, что теперь преследуют ее не только ночью, но и днем?