Юрий Силоч - Постмортем

Всё опять пошло наперекосяк.

Свежий ветерок летней ночи ворвался в тёмную комнату. Занавески пытались сдержать его и раздувались изо всех сил, притворяясь корабельными парусами, но проиграли — и тёмная комната мгновенно наполнилась запахами свежескошенной травы, тумана, отцветающей сирени и совсем немного — расположенной неподалёку конюшни.

Ветер промчался по комнате, полистал страницы лежавшего у окна древнего фолианта в деревянной обложке, позвенел сложными амулетами из стекла, хрусталя и кристаллов, раскачал висевшие на нитках под потолком пучки горьких трав. Заигравшись, он ворвался было внутрь белеющего на полке с книгами человеческого черепа и даже посвистел в пустых глазницах, но быстро отшатнулся и испуганный исчез.

— Хэть! — за подоконник уцепились ладони. — Сейчас…

Кряхтение, сопение и прочий оркестр звуков, которые обычно издаёт человек, очень не желающий быть услышанным. Ладони напрягаются, пальцы бледнеют, кажется, ещё чуть-чуть — и их владелец…

Нет.

Не получилось.

Руки соскользнули и, царапнув ногтями по дереву, скрылись за окном.

Шипение.

Негромкое: «Ай-й-й».

Вторая попытка. Более удачная — возможно благодаря тому, что в этот раз кряхтения и тяжёлого дыхания было куда меньше. Свет нарождающейся луны и звёзд заслоняет огромная чёрная тень, в комнате становится совершенно темно, и судить о происходящем можно лишь по звукам. Шорох ткани, скрип дерева, шелест бумаги… Громкий звон разбитого стекла.

Сдавленное ругательство.

В коридоре послышались шаги — быстро приближающийся цокот каблучков по деревянному полу.

— Вот ты и попался, — язвительно заметил голос в темноте. В изголовье кровати сверкнули два маленьких зелёных глаза.

— Тише!.. — зашипел второй голос, принадлежавший ночному любителю лазать в окна. Фигура пригнулась как можно ниже, стараясь слиться с полом.

Отворилась дверь — и свежесть летней ночи моментально сменилась невыносимым запахом формалина, перебитого тяжёлыми духами.

— Тальф! — позвали шёпотом. — Тальф, ты здесь?

Тёмный силуэт (а это был именно Тальф) замер, потому что домоправительница Эльма, чья высокая, строгая и тонкая фигура маячила на пороге, не могла видеть живые объекты, если те оставались неподвижны. У оживлённых магистром Хейлером слуг попадались разные отклонения: оно и неудивительно, ведь после смерти тела начинали стремительно и разнообразно разрушаться, но конкретно это нарушение Тальф считал очень полезным.

— Да, я тут, — отозвался человек в чёрном и показательно зевнул.

— Я слышала, как что-то разбилось!

Секундное замешательство.

— Наверное, силурийская трубка скатилась. Я оставил её на столе. Завтра уберу.

— Если бы я могла пройти, то убрала бы всё прямо сейчас. Ты же забудешь и утром обязательно порежешься!

Время шло, за окном громко стрекотали сверчки, призрак садовника тихонько подвывал какую-то песенку во время работы, но ответа на намёк домоправительницы не было.

Эльма потопталась на месте. Пучок волос на её макушке забавно трясся, когда она вглядывалась в темноту светящимися зелёными глазами и топталась на пороге, не в силах его переступить. Ещё бы, мел из карьера на Белом озере, толчёный розовый кварц и немного розмарина надёжно хранили комнату Тальфа от вторжения.

Если бы не они, бывшая любимая фрейлина королевы (а потом и не менее любимая фрейлина короля) не дала бы юноше никакого житья.

Что-что, а подбирать слуг магистр Хейлер умел, хоть и доводил до паралича дворцовую прислугу, когда во время визитов говорил нечто вроде: «Вы прекрасный садовник, этот куст — просто произведение искусства! Кстати, как вы себя чувствуете?»

Не дождавшись ответа, Эльма пробормотала себе под нос: «Несносный мальчишка», тихонько закрыла за собой дверь и простучала каблуками обратно в комнату, где проводила всё свободное время, стоя в тёмном углу и таращась мёртвыми глазами на портрет молодого короля.

— Несносный мальчишка, — передразнил Клаус. Почти не тронутый тлением крыс с чёрной спинкой и белыми боками зевнул, показывая длинные зубы, и потянулся, расправляя длинный голый хвост. — Даже в моё время так не говорили, — грызун умыл передними лапами роскошные усы. — Ну рассказывай, коли разбудил. Кто она? Юна, свежа и прекрасна, как цветок? Её талия тонка и изящна, как виноградная лоза? Её перси тяжелы и сладки, как…

— Её зовут «Практическая некромантия». И «Всё пошло не так», — Тальф откинул капюшон и тут же лишился двух третей своей ширины и солидности: на месте загадочного ночного незнакомца оказался худой и нескладный юноша с длинными светлыми волосами, которые давно и настойчиво требовали внимания расчёски. Каждый локон жил своей жизнью и старался удивить владельца, выбрав самую причудливую форму и направление роста.

Молодой человек лихорадочно пытался нашарить на столе спички. Под подошвами его сапог хрустели осколки тонкого стекла невероятно дорогой силурийской трубки — и этот хруст отдавался болью в юном сердце.

— И почему я не удивлён?.. — ухмыльнулся крыс. — А среди её имён нет «Побег от горожан»?

— Сегодня обошлось, — пробормотал юноша. «Побег от горожан» была его любимицей. С ней они провели множество незабываемых страстных минут, когда сердце замирало в предвкушении встречи с чьими-то вилами, а во всём теле вдруг просыпались необычайная лёгкость и невиданная прыть.

Несмотря на то, что с некромантии уже много столетий назад сняли запрет, горожане всё равно относились к магам с подозрением и были склонны считать, что если человек в балахоне сидит ночью на могиле прадедушки, то пришел он именно за прадедушкой, а не, скажем, за могильными червями для ритуала.

Существовали, конечно, и лицензии, и официальные разрешения Ковена, но жители предпочитали сперва как следует огреть ночного копателя чем-нибудь тяжёлым, чтобы не убежал, и только потом выяснять, что он делает и по какому праву.

Проскребла и зашипела сера, непроглядную тьму рассеял маленький огонёк, который переместился за пыльное стекло масляной лампы.

Едва появилось хоть какое-то освещение, Тальф принялся бесшумно метаться по захламлённой комнате. Он огибал груды книг, открывал и закрывал шкатулки и сундучки, скидывал на пол одежду и бумаги, бился об острые углы мебели и осматривал все горизонтальные поверхности, заставленные всякими странными приспособлениями и сосудами. Наконец юноша замер, звонко хлопнул себя по лбу и бросился к полке, висящей под самым потолком. На тонкой дощечке теснилось несколько десятков склянок, пузырьков и флаконов: разных размеров, форм и цветов, с рукописными этикетками, привязанными на бечевку. Юноша перебирал их, приглядывался и неразборчиво бубнил себе под нос: «Не то. Опять не то. О! Вот где она была всё это время!.. Снова не то. Да где же?..»