Людмила Астахова - Честь взаймы

– А ничего удивительного тут нет. На войне, как известно, никто насморком не болеет. Когда ты каждый день сражаешься за свою единственную жизнь, хвори попросту не липнут. Это я вам как старый вояка говорю. Промочи я два года назад ноги, как сегодня, уже лежал бы с жаром и с хлюпающим носом, а так – ничего не случится.

Низкий голос Джевиджа, его тепло и чувство защищенности стремительно убаюкивали Фэймрил. Она обняла милорда крепче, прижалась и неожиданно сквозь одежду почувствовала, что он чисто по-мужски отреагировал на ее неуклюжие телодвижения. И тут же весь, каждым мускулом, окаменел, не зная, куда деваться от стыда.

Но возмущаться и обвинять в домогательствах мистрис Эрмаад не стала. Во-первых, она уже почти спала, а во-вторых…

«Он – взрослый нормальный мужчина, и у него уже давным-давно не было женщины, – справедливо рассудила Фэйм. – Так что реакция вполне нормальная, тем паче неумышленная. И если сейчас кому-то по-настоящему неудобно, то это ему самому».

– Кх-м… – выдавил Росс. – Пожалуй, это самое неудачное признание за всю историю человечества.

– О! – сонно мурлыкнула усталая женщина. – Вы уверены, что речь идет именно о… признании?

– Абсолютно, – грустно молвил Джевидж. – И, надеюсь, мы вернемся к этому разговору позже.

– У-гу… поговорим… потом…

Через мгновение Фэймрил уже крепко спала.

А вот лорд-канцлер задремал очень не скоро. Его душили одновременно обжигающая ярость и безгласная нежность.

Эта чудесная женщина, имевшая тысячу причин не верить больше в своей жизни ни единому мужчине в целом мире, доверчиво уткнулась лбом ему в шею, обвила рукой грудь, вручая без всяких условий свою честь человеку, которого еще совсем недавно смертельно боялась. Ей и только ей предназначались нежность и желание.

Касаемо же ярости… было отчего беситься и скрипеть зубами.

Росс Джевидж держал в объятиях спящую Фэйм, вдыхал запах ее волос, пусть даже они изрядно пропахли дымом и пылью, и думал о том, что убьет того выродка, из-за которого он следующим утром обречен забыть о своих чувствах, забыть эту ночь и эту женщину.

Убьет, своими руками убьет, кем бы тот ни был.

Все утро Джевидж промаялся от чудовищной головной боли. Разве только в голос не выл. Не помогали ни холодный компресс, ни крепкий кофе, ни лекарства, оставленные Кайром. Он проснулся от удушья, потом долго пытался сообразить, что вообще происходит, и до крови стер себе переносицу медальоном. Но воспоминания возвращались так медленно, так мучительно, что впору было руки на себя наложить. И окончательно стало понятно, что следующая ночь уничтожит остатки памяти, приращенной волшебством. Не будь рядом Фэйм и не возлагай Джевидж столько надежд на зелье, которое обещал приготовить Кориней, лорд-канцлер еще до полудня пустил бы себе пулю в лоб. Чтобы выбить мозги и избавить мир от себя, а себя от надвигающегося безумия.

– Когда придет профессор?

Голос Росса прозвучал резко, будто выстрел.

– В два часа, – спокойно ответила Фэйм.

– Говорите тише!

Его раздражало абсолютно все вокруг: звуки, прикосновения, блеск огня, запах еды. Тошнило от вида молока, а уж про кашу он даже думать не хотел. И знал, что ведет себя как капризный ребенок, но ничего не мог поделать. Хотелось кричать, ругаться и биться головой об стены.

– Фэйм, пожалуйста… прошу вас… пожалуйста… погуляйте немного…

Росс больше всего боялся, что вдова Эрмаад упрется и решит проявить ненавистную проклятую жалость, станет уговаривать и увещевать и тогда он сорвется.

Но Фэймрил лишь кивнула и, оставив тарелку с кашей и кружку молока, вышла прочь, осторожно прикрыв за собой дверь.

Видеть, как он мучается, без всякой возможности помочь? Увольте! И не отплачешь за него, и не отболеешь. Вот ведь беда!

Лучше уж действительно пройтись по утреннему морозцу, оттереть снегом закопченные у очага щеки и лоб и вообще привести в порядок растрепанные чувства и мысли, заодно дать лорд-канцлеру сделать то же самое – собраться с духом, выплеснуть свою злость и раздражение в ругани, поплакать, в конце концов. Мужчинам тоже иногда слезы идут на пользу, а там, глядишь, успокоится, покушает и обретет хоть какое-то душевное равновесие. Так примерно рассуждала Фэйм, протаптывая тропинку между могильных плит и склепов. Неглубокий снежок поскрипывал под ногами, легкий морозец щипал женщину за щеки, и не происходи все посреди кладбища, она бы наслаждалась утром и свежим воздухом.

Мистрис Эрмаад не любила эарфиренскую капризную зиму, которая то показывала ледяные зубы, замораживая столицу до состояния айсберга, то сопливо извинялась за суровость внезапными оттепелями и туманами. Снег всегда навевал на Фэйм тоску, от сырости ломило кости, и казалось, вся эта ползучая мерзость медленно, но уверенно разъедает душу. Но этому снегу еще предстояло стаять, он всего лишь первый предвестник близящейся зимы. Будут еще и ветра, будут и дожди, прежде чем месяц нарви окончательно расставит все по своим местам. Главное, чтобы в этом году первый месяц зимы не оказался последним в жизни лорд-канцлера.

«Вот как ты запела, милая моя, – язвительно заметила Фэйм, словив себя на переживаниях о Джевидже. – А ведь еще недавно желала ему мучительной смерти. Что значит пройти с мужчиной тяжкой дорогой невзгод и лишений. И вот он уже вовсе не враг тебе, а самый лучший и единственный друг и ты жизни себе без него не мыслишь».

Стоит ли спорить? Да – прониклась, да – прикипела. А чем она, Фэймрил Бран Эрмаад, хуже Кайра или профессора Коринея, которые прониклись и привязались к этому человеку, будто к родственнику? Их-то он точно не влечет как мужчина, и его покровительства отреченный маг и юный студент тоже не ищут. Где же коренится эта притягательность?

Словом, в поисках ответа на терзавшие противоречивые вопросы Фэйм забрела довольно далеко и уже хотела было возвращаться обратно, как вдруг взгляд ее привлекла статуя.

Дикий виноград и хмель оплели серый камень со всех сторон в своем стремлении пробиться повыше, к животворному свету, будто неведомые лиходеи поймали и опутали частой сетью ВсеТворца. Девять пар его рук, кроме Скорбящих Дланей, были укрыты под широким плащом и очертаниями издали чем-то напоминали сложенные за спиной крылья. На кладбищах уже, наверное, лет двести не ставили такие алтари, отдав прерогативу ваять образ Зиждителя под контроль Клира. Видимо, изваяние было настолько старое, относящееся к той эпохе, когда скульптор мог позволить себе отступление от любых канонов. ВсеТворец простер Скорбящие Длани не над алтарной плитой, а как бы над всем некрополем, и такая грусть таилась в его строгих чертах, такая боль лилась из неканонично обращенных к земле глаз, что волей-неволей наворачивались слезы. Великий, хоть и безымянный, мастер творил, не иначе.