Анатолий Нейтак - Уроки гнева

Оглядев комнату, целитель слегка поморщился. Обернулся:

— Огня. Воды. Чистых полотенец. И побыстрее!

Несколько опешивший чин, наблюдавший за ним, временно забыл о своём гоноре и укатился, чтобы передать приказы дальше. А Гвиарлин шагнул внутрь и склонился над ложем.

— Извольте взглянуть на заключение, ваше величество. Не надо быть медиком, чтобы понять, сколько в нём несуразностей. Хотя бы список обожжённых мест: уцелела, притом частично, только кожа ладоней и стоп. Я консультировался у специалистов: человек, у которого обожжено больше двух третей всего тела, обречён. Его состояние быстро ухудшается, следует лихорадка, внутреннее отравление и смерть. Наш обожжённый пострадал гораздо сильнее, но при этом за трое с лишним суток состояние его существенно не ухудшилось. Далее: характер ожогов. Простая логика подсказывает, что если живое существо сунуть в огонь, оно обгорит не так. Ожоги будут неравномерны: здесь больше, там меньше. Этого — словно окунули в кипяток с головой… Положим, пальцы он сжал и тем уберёг ладони. Но почему не пострадали стопы? Крайне странно.

— Хватит интриговать, Айкем. — Агиллари искривил губы. — Я действительно проголодался. Говори прямо: на что ты намекаешь?

Рыцарь-шпион резко склонил голову и заявил предельно кратко:

— Обожжённый — тастар.

Король замер. С минуту глядел на заключение неизвестного медика.

— Да? — обронил он наконец пепельным голосом, глядя в никуда.

— Я так считаю. Рост подходящий; затем особенности телосложения: когти на руках, увы, сгорели — но пальцы ног должны были остаться, а их нет. Наконец, температура или отсутствие таковой. Известно, что кровь тастаров холоднее людской, а обожжённый имеет ту же температуру тела, что и человек. Для тастаров это — признак лихорадки…

— А глаза? — перебил заметно побледневший Агиллари. — Они — какого цвета?

— Огонь постарался и здесь, — Айкем развёл руками. — Нет, ваше величество, не всё так просто. Но совокупность признаков говорит за себя. Это тастар.

Король молчал.

"Чем он так испуган?" — мимолётно удивился рыцарь. И не нашёл ответа.

То жар, то холод — насквозь. Возможно ли?.. а если это так, то…

"Наконец хоть кто-то. Взглянуть врагу в лицо, а может, и спросить… нет! Не о чем их спрашивать! Их надо убивать, травить и резать, словно бешеных собак!.. Ну, тише, тише. Так-то. А прирезать тастара ты сможешь, только будучи в полушаге от него. Догадки — хорошо, но кого там всё-таки нашли? И как же красноглазые потеряли одного из своих? Что за этим кроется?

Но если потеряли, значит, ищут. И могут меня опередить…

Конечно, если это им позволю".

Айкем знал, какой приказ услышит, до того, как Агиллари открыл глаза и заговорил своим отрывистым "командным" тоном.

— Вот что, целитель…

Гвиарлин обернулся и посмотрел в ускользающие глазки толстого чина.

— Слушаю.

— Вот-вот, слушай… Мы всё о тебе знаем.

Лицо целителя не изменилось. А глазки чиновника неожиданно перестали ускользать и оказались похожими на два камешка с дырками. Два "куриных бога", неприятно одинаковых.

— Ты слышал об указе короля? Таких, как ты, сейчас пинают прочь. А кроме прочего иного, ты — ведьмак, колдовское семя. Селяне много чего насчёт тебя рассказывают, если припугнуть. А кой-кого не надо и пугать. Ты знаешь, что положено за смертную порчу по своду Шпринста? Конечно, знаешь, грамотей…

— Ты предлагаешь мне уехать? Собрать вещички — и прощай?

— Боги с тобой, дружок, — чин этак безобидно улыбнулся. Гвиарлин сдержался, не позволив себе поморщиться. — Мы оба понимаем: болтовня про порчу — бред. Ты лечишь, а не сводишь в землю, верно? И лечишь хорошо. Кто тебя учил, не тастары ли часом?.. Ладно, не дёргайся. Сиди тихо, продолжай помалу пользовать местных. Сегодняшняя услуга представителям закона тоже тебе зачтётся… может быть. Если не будешь шуметь. Понял, грамотей? Если!

— Я понял.

— Вот и не забудь. Ступай пока.

Не кивнув и не ответив, Гвиарлин повернулся и пошёл прочь.

По дороге до дома он успел обдумать многое. Но некоторые вещи в размышленьях не нуждались. Поэтому, придя на хутор, целитель достал заветный сундучок, открыл, извлёк один из плотных шёлковых мешочков — тот, что был завязан синей лентой — и впервые за десятилетие заварил Истинное зелье. Немногие могли пить такой декокт без боязни отправиться прямиком в могилу; но тех, кто мог бы выпить его с пользой для себя, было ещё меньше.

Вскоре действие отвара стало сказываться. Стены поплыли в круговую. Исказились звуки. Не дожидаясь большего, Гвиарлин торопливо лёг и закрыл глаза.

Преподанное некогда умение не забылось. Приноровясь к туманам и огням, целитель с давящим усилием освободился из плена (где-то далеко-далеко внутри разжалось и встало сердце, прекращая вечный труд). Свобода, которая тоже вспомнилась быстро, вернула Гвиарлину призрачные крылья, и, опираясь на них, он стрелой понёсся вверх.

Туманы стаяли. Огни горели ярче. За тем Клубком, в котором исчезали направленья, Гвиарлина ждали иные пейзажи. Холодный дождь лил в пустоту из пустоты, то завихряясь, то струясь вдоль струн. На крик отозвалась одна из них, и дальше Гвиарлин летел на эхо. В итоге иссякающего времени целитель отыскал синь-озерцо, нырнул и растворился. Осталось от него разве что зёрнышко, коснувшееся дна, где Гвиарлина быстро притянула сетка, похожая на свёрнутый комок длиннейших волосков. Усилие наоборот, влипание назад — и сердце плоти вновь взялось за труд. Но сам целитель этого не знал, плывя на лодке сна без сновидений.

— Примятый.

— Греющий.

— Мне подал весть один мой ученик.

— Как он нашёл нас?

— Он — мой ученик. И не из самых худших.

Греющий изучал искусство Сплетения Снов уже больше века. Хотя он и не считал себя мастером этого круга, азам Сплетения Снов своих питомцев он учил. Не всех подряд, конечно — только лучших. Примятый это знал.

— В чём состояла весть?

— Если без лишнего — нашёлся Высокий.

Примятый помолчал едва секунду.

— Зови Смотрящего, Холодную и прочих, — сказал он. — Мы все должны услышать новость и решить, что делать.

Хотя, добавил мастер майе про себя, с действиями мы опоздаем… если не случится чуда.

И чем всё кончится, не хочется гадать.

Этот кусок камня нельзя было назвать настоящей твердью. Так — грубой лепки фасолина длиной в шесть йомов с чем-то. Осколок большего, изрытый ударами времени, висящий в пустоте.

— Давай, — скомандовала Наследница.

Завёрнутый вместо скафандра в Мантию Скитальца, Эхагес протянул ладонь. Осколок размером с крупную гору — с такого расстояния и в самом деле кажущийся немногим больше фасолины — невнятным образом стал ближе. Сказать точнее, ближе стал не камень, а ум. И камень при этом остался до смешного маленьким. Эхагес приласкал его бесплотной ладонью, тянущейся сквозь вакуум, и астероид дрогнул, больше не кружась вокруг себя.