Эльберд Гаглоев - По слову Блистательного Дома

— Я его в табуне вот таким взял, — и поднял руку на уровень своего плеча. — С рожка кормил. А сегодня он на дыбы встал, когда увидел, что стрелки ударили. Меня закрыл. А сам вот, — беспомощно шевельнул подбородком.

Вся грудь жеребца была истыкана смертоносными железками. Хамыц поднял его тяжелую голову, лизнул в бархатистый нос. Тот, вывернув голову, глянул в лицо хозяину и коротко заржал.

— Там тебе лучше будет. — Хамыц прижал голову к груди и одним движением вбил кинжал в основание черепа. Медленно, тяжело встал.

— Там ему лучше будет, брат мой, — положил я ему руку на плечо.

— Да, — качнул он головой.

С тех пор я не видел улыбки на его лице. Лишь дважды дрогнули крепко сжатые губы. Когда жутко гудящие его стрелы выносили из седел рогоглазых.

— Да, брат мой. Он твой.

Мрачной горой двинулся вперед Хамыц. Грозно упала вечно веселая Высокая Сестра, скользнул на руку из-за спины стальной шишковатый щит. Нерадостно шел в бой мой соратник.

Доехал. Встал. А соперник его веселился всячески. Облитый алой лакированной кожей, в серебристом мрачном шлеме, смотрелся он куда как праздничнее, чем похожий на грозовую тучу Хамыц.

Полыхнули алые крылья широкого плаща, и яркой молнией рванулся ему навстречу рогоглазый, зажав под мышкой копье. И завыла, и завизжала своей косматой бахромой ему навстречу раскрученная над головой Высокая Сестра. Непонятно было, откуда ударит Хамыц.

Я, честно говоря, перепугался. Ведь мне, воспитанному на рыцарских фильмах, его метода конного боя показалась заведомо проигранной. Темен был, каюсь.

Помноженный на вес коня удар рогоглазого, наверное, был страшен. Но, громко звякнув по шишковатому щитку, копье минуло Хамыца, не причинив ему вреда.

Хамыц же бил копьем сверху, как дротиком. Высокая Сестра с грохотом ударила торцом в щит рогоглазого, отчего по нему зазмеилась длинная трещина, расколовшая ею почти надвое. Затем, крутанувшись над головой, слегка зацепила полощущийся за плечами плащ, полоснула по тяжелой ткани широким наконечником, и тот, последний раз всплеснув на ветру раненой птицей, мягко опустился в высокую траву.

Почти на месте развернул коня Хамыц, вскинул вверх Высокую Сестру. Честно говоря, не ожидал, что так громко заору. Чего уж говорить о буйных детях Средневековья.

— Калман, — позвал я, когда отшумели вопли.

— Да, старший.

Я удивленно глянул на него. Ладно, потом разберемся.

— Когда Хамыц этого срубит, атакуем сразу. В лоб не идем. Вскользь. Бьем стрелами. И уходим сразу. Потом возвращаемся.

— И бьем стрелами.

— Да. Прямой бой не принимаем. И еще. Там, среди тех, двое в черных плащах. С капюшонами. Убей их.

Он согласно кивнул головой. Конечно, Тивас, может, на меня и рассердится, только уж очень много из-за этих ребят суеты. Цинично, но верно. Нет человека, нет проблемы.

А рогоглазый наконец остановился. Стряхнул бесполезный щит. Потряс рогатой башкой и тронул коня.

Только вот если нас результаты первой схватки порадовали, оппонентам они явно не занравились. Хамыц, парень умный, близко к злыдням подъезжать не стал. Только и те не лыком шиты, по-своему решили социальную справедливость восстановить. Так как ее понимали, наверное.

Как только Хамыц бросил коня навстречу рогоглазому своему противнику, из строя вылетел еще один весельчак и понесся вслед за нашим певуном.

Мы загорланили, предупреждая его, но только уж очень быстро приближались друг к другу всадники.

— Ат, гниды, — рванул из саадака лук Калман.

Учуял звериным своим нутром второго Хамыц.

Птицей слетел с его левой руки тяжелый щит, когда заднему рогоглазому корпуса три лошадиных до беззащитной вроде спины его преодолеть осталось, и гулко врезался в рогатый шлем не ожидавшего такого подвоха интригана.

Высокая Сестра лохматой молнией сорвалась с руки Хамыца. И пробила второго рогоглазого, вынося его из седла. Не сдерживая коня, Хамыц легко подхватил за бахрому свое тяжелое оружие, описал небольшой круг, ткнул копьем первого поверженного. И, подхватив уздечку его коня, погнал к нам, потому что рогоглазые пошли опять вперед.

— Гайда, — заорал я.

И опять вилась передо мной дорога. И опять смотрел я на нее меж ушей моего коня. И опять гулко бухали в твердое тело земли тяжелые кованые копыта. И опять рядом неслись верные побрательнички.

Победили мы. Только вот за победу заплатили дорого. От полутора десятков Хушшар четверо в живых осталось. Саугрима едва живого везем. Улебу плечо развалили. На Хамыца было смотреть страшно. Вся его кольчуга из лошадиных копыт, весьма-таки крепкая, после боя лохмотьями висела, а кровоподтеков и порезов разной глубины, кажется, больше, чем живой кожи было. Когда огромный фонарь, что сейчас украшает левую сторону лица Баргула, спадет, станет малыш обладателем совершенно шикарного шрама, каковые, как известно, мужчин украшают. Прав был Саугрим. Не очень хорошо моя одежка удары тупого оружия держит. Голова раскалывается от боли. Опять мне по ней наварили. Левое плечо распухло, рукой не шевельнуть. Это меня булавой треснули. Мерзейший, доложу я вам, предмет. Калман при каждом резком движении морщится. Копейный наконечник вскользь по грудным мышцам прошелся. Во всем этом лютом мордобое только один молодой Хушшар целый остался. Как потом выяснилось, правнук побрательника моего Оки. Несмотря на то что щеки его лишь пух украшает, весьма умело этот нежный юноша секирами машет. Да и повезло ему, видать. И впрямь повезло. Он, как наиболее целый, был назначен караваном трофеев руководить, что на ближайшую заставу Хушшар отправили. Двое уцелевших, но зацепленных Хушшар ему в подчинение передавались. Но это только с моей точки зрения ему повезло. Сам же юноша выглядел чрезвычайно расстроенным.

А рогоглазых мы выбили. Начисто. Ни один не ушел.

Если вам кто-нибудь будет живописать свои героизмы в массовом мордобое, вы ему не верьте. Не стоит. И не потому, что не было тех героизмов, были они, скорее всего. Были. Только вот упомнить их — дело чрезвычайно сложное. Процентов десять реально помнишь. Да и то кусками какими-то. А остальное уже, находясь в ясном уме и твердой памяти, то ли вспоминаешь, то ли придумываешь.

Вначале-то все хорошо получилось. Когда рогоглазые на нас двинулись, мы уже бежать и не собирались. Не помню уж где, кажется у Иванова, Валентин который, здорово было описано, как россы стрелами всю византийскую конницу, что против них послана была, повыбили. В непосредственный боевой контакт, так сказать, не вступая. Нечто подобное я и собирался проделать. Только вот, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает.

Получше, чем византийцы, рогоглазые одоспешены были. Гораздо лучше. И не в пример тем умению воинскому обучены. Не так уж часто враги наши из седел вылетали, за нами метаясь. И не так уж, оказалось, истерично и бессмысленно в атаки они на нас кидались. Когда наши лучники в очередной раз стрелами ударили и мы было на отрыв пошли, встали вдруг из высокой травы крепыши в пятнистых балахонах и, уперев длинные треугольные щиты в землю, влепили нам навстречу из самострелов. Раз-другой. Не так вроде бы и фатально. Но только в кавалерийском бою, как выяснилось, и секунды значение имеют. Имеют. Вздыбились было испуганные кони, но, направляемые руками умелых всадников, бросились вперед, чтобы телами своими разметать хлипкий заслон. Да только потеряли мы те самые секунды. А эти, в балахонах, своим их подарили. Не растерялись верховые и прямо в бок нам свою таранную атаку направили. Тут бы, пожалуй, и конец нам пришел. Но сверзился с седла Саугрим и врос камнем черным в землю. А рядом с ним упал на колено Хамыц, уложив рядом с собой копье. Я бросил коня вперед, чтобы смести, стоптать смертников, что под копыта коней наших жизни свои бросили. Успел услышать лишь, как пробасили спущенные стрелы, с хрустом прошибая доспехи, и увидел, как подняла навстречу налетающей лаве рогоглазых свое вечно голодное жало Высокая Сестра. Маленький был этот форт из двух героев, но дело свое сделал. Сбил напор атакующих.