Ника Созонова - Два голоса

Мне стало жарко и мокро в районе груди, а мамины плечи затряслись.

Второй или третий раз на моей памяти видела ее плачущей… Правда, справилась с собой быстро: отстранилась, высморкалась, протерла лицо салфеткой.

— Как его зовут?

Мой белый утренний халатик украшало разноцветное пятно — смесь туши, тональника и помады. Мелькнула профессиональная мысль, что получилась концептуальная картинка, вполне себе ничего. Под названием "Семейная идиллия"…

— Найт, я ведь говорила.

— Я про настоящее имя. И фамилию. Понятно, что кличка у такого существа будет соответственная.

— Не знаю. Разве это имеет значение?

— Конечно же нет, что ты! Имя того, кто живет в твоей квартире и имеет доступ ко всем вещам и деньгам, это такая мелочь. Нет, когда ты проснешься однажды наедине с голыми стенами, а твоего Найта и след простыл, я посочувствую, разумеется — мать есть мать — и вытру слезы раскаянья и обиды, но все-таки не удержусь от напоминания, что тебя предупреждали…

Она бормотала, но как-то механически, без огня. Лишенное косметики лицо стало некрасивым, на нем застыло недоумевающее и вялое выражение. А ведь она не в курсе ни про СПИД, ни про десять лет на игле. Остро кольнула жалость — до чего довела мамочку строптивая дочь, до потери лица во всех смыслах…

До нее и самой это дошло, и она встряхнулась.

— Я все поняла: ты не заболела, ты просто спятила. Впору звонить в психушку, чтобы прислали санитаров и самую крепкую смирительную рубашку. Но так как я очень люблю всех своих дочерей и не желаю, чтобы хотя бы одну из них превращали уколами и электрошоком в послушный овощ, то воздержусь.

Я невольно рассмеялась: поворот темы показался уморительным.

— Хохочешь? Рассказ Бунина "Солнечный удар", надеюсь, читала? Эротическая буря — такая вещь, от которой, бывает, по-настоящему крышу сносит. К счастью, не навсегда. Поэтому очень надеюсь на твое скорое исцеление. А до этого — ты уж извини — никаких разговоров о предмете твоего безумия поддерживать не буду. Папе ничего пока рассказывать не стану, и сестрам тоже. Если решишь похвастаться, то только не Лизке — в ее положении нельзя расстраиваться и пугаться.

Она вытащила из сумочки косметичку и прошла в ванную. Оттуда продолжала свой монолог, возвысив голос — думаю, чтобы расслышала не только я:

— Моя бедная девочка! Жалость? Я угадала? Он весь избитый и исколотый, такой несчастный и погибающий, и ты, добрая самаритянка, решила пожертвовать собой!..

Я не могла этого слушать. Сгорала от нетерпения: когда же она приведет себя в порядок и уйдет? Захлопну дверь и тут же ринусь к тебе, и уткнусь в теплое предплечье. Вплавиться, раствориться, смешать нашу кровь, чтобы струилась вместе — от сердца к сердцу. И не отпускать тебя больше никогда и никуда, ни на секундочку, ни на полвздоха…

*** — Смешиваться кровями — не лучшая идея: в моей слишком много грязи.

— Значит, я всегда была бы под кайфом.

— А как же индивидуальность, эго?..

— Могу задать этот вопрос и тебе.

— А я ничего не терял. Лишь обрел. ***

Наконец мамуля ушла.

Выйдя из ванной, решительно понеслась в прихожую, кивнув мне на прощанье:

— Всё, всё! Не подходи ко мне. А то снова придется восстанавливать лицо.

Выстрелила захлопнувшейся дверью.

Ты сидел на корточках, прислонившись спиной к батарее отопления. Лицо — в местах свободных от синяков, отливало зеленью. Было тепло, даже душно, но ты кутался в покрывало, стянутое в кровати. Тебя колотило. Не верхней губе блестели капельки пота, еще одна проступила на переносице.

— Я ей не понравился, — выдавил ты с усмешкой.

— Удивительно меткое наблюдение.

Я пристроилась рядом, взяла твою ладонь — холодную и влажную, словно неживую. Грела ее дыханием, прижав вплотную к губам.

— Она мне тоже.

Ты обхватил мои пальцы своими, предупреждая попытку вырваться в обиде.

— Зато честно. Но мне кажется, ее можно понять.

— Да, вполне.

Мы замолчали. Потом ты осторожно пошевелился.

— Мне надо идти.

— Уже?..

— Вы слишком долго говорили. Полдня.

Отпустить тебя, когда я почти не виделась с тобой сегодня, не успела зарядиться тобой, как батарейка, впрок?..

— И куда ты собираешься?

— Посмотри на меня, — ты приподнял мой подбородок, чтобы глаза в глаза. С такого расстояния еще заметнее признаки болезни и боли: зрачки, огромные, на всю радужку, и белки с кровавыми нитями полопавшихся сосудов. — Меня ломает. Знаешь, что это такое? Словно каждый сустав скручивают спиралью. Повтори свой вопрос и сама дай ответ. Если у тебя есть валидол или что-то подобное, было бы кстати, на время.

— У меня нет ничего такого, прости.

Хотела прибавить, что, к несчастью, тупо и беспросветно здорова, но сдержала эти слова. Говорить не хотелось, вообще, ничего.

— Это ты меня прости. — Ты принялся медленно подыматься, держась за батарею. — Надо идти, Иначе совсем кранты. Да еще и уговор, будь он проклят.

— Ты за дозой?

— Принять дозу.

— А деньги у тебя есть?

— Сегодня не моя очередь проплачивать.

— Что это значит?

— Не сейчас, ладно?

— Но ты ведь расскажешь, обязательно?

Я помогла тебе дойти до прихожей и застегнуть молнию на куртке. Из-за дрожи в пальцах сам ты возился бы с этим долго.

Странное и тяжкое ощущение навалилось на меня: я помогаю тебе сейчас, но это почти то же самое, что вложить в твою руку шприц. Я помогаю убивать человека, которого люблю. Можно ведь запереть тебя в квартире, дней на пять. Так, кажется, реально слезают с иглы? Поломает, помучает, но зато в итоге выкарабкаешься. В каком-то документальном фильме был показан наркоман, катающийся по полу от ломки. Каждая его часть словно жила своей отдельной мучительной жизнью. Он то умолял, то выл, то матерился. И так же будет с тобой?.. "Словно каждый сустав скручивают спиралью"…

— Скажи, если я достану денег на лечение в хорошей клинике, где симптомы ломки будут сводить к минимуму и снимать с иглы будут аккуратно и милосердно — ты согласишься туда лечь?

— Нет. — В голосе была злость, но не на меня. Тогда я еще не знала, на кого. — Пожалуйста, не говори со мной больше об этом. Я никогда не вылечусь, как никогда не стану другим.

— Даже ради того, чтобы пожить немного подольше — со мной? Я не обвиняю, не думай, мне все равно, какой ты. Просто ты сам говорил: времени очень мало. И как я потом?..

Ты уже стоял на пороге. Обернулся.

— В твоих глазах семнадцать озер.

Чем глубже, тем выше.

А мои выклевал ворон,

в них теперь всегда сухо.

Твоими волосами играет ветер —

от неба до неба.

Я научился не замечать людей,

плюющих на мои шрамы —

полезный навык, единственный.

У тебя их сто сорок девять.

Самый красивый — рисовать море,