Евгений Филенко - ШЕСТОЙ МОРЯК

«Меня, царь!» — успел я прежде, чем он назвал шестое имя. И вовремя: как всякий деспот, Одиссей ненавидел менять решения.

«Что ты сказал, Криптос?» — переспросил он несколько озадаченно. Ибо прежде за мной не замечалось излишнего рвения в исполнении царских прихотей, и уж тем более наклонностей к необдуманному риску.

«Отправь меня с ними, царь», — настаивал я.

Мне самому было не очень понятно, зачем я это сделал. Скилла выглядела мирно, резких движений не производила, а что до смутной угрожающей ауры, что исходила от нее... так и над последней помойной крысой восходит такая же аура, когда той крысе кажется, будто кто-то посягает на ее объедки. Может быть, я просто хотел хоть чем-то, по мелочам, насолить царю, сделав выбор за него. Может быть, рассчитывал, что в поле моего зрения остальные пятеро окажутся в большей безопасности — я уже знал об этом своем замечательном качестве. Может быть... «Пес с тобой», — буркнул Одиссей. Он выглядел недовольным, и тогда я не понимал, что послужило тому причиной. Ну да, не хотел расстаться с единственным сколько-нибудь пригодным к употреблению провидцем в команде. Но ведь не на смерть же мы отправлялись, а всего лишь за легкой и щедрой добычей. По сути дела — поразмяться...

И я снова не раскусил Одиссея.

Пятеро моряков и я, шестой, вооружившись топорами, перемахнули через борт и впервые за долгие месяцы ощутили под ногами твердую землю. Даже холодный мокрый камень — не то, что пляшущие доски колыбельной палубы. Кто-то с отвычки пошатнулся и упал на колени. Кто-то оперся о плечо товарища. Ожидаемых в таких случаях насмешек в спину не прилетело. Те, кто остался на корабле, молча, с очевидным недовольством наблюдали за нами, как за несусветными счастливчиками, и в мыслях наверняка желали нам оступиться и опозориться. Воистину, предвкушение добычи способно разорвать самые крепкие узы человеческих привязанностей...

Между тем мы приблизились к подножию Скиллы, где стебель достигал почти трех обхватов, вырастая прямо из камня. «И как же мы с ней управимся? — уныло спросил Триссос. — До ночи махать топором... а ведь я не лесоруб!» — «Главное начать, — сказал Симпот. — Может быть, потом нас сменят». — «Я не хочу, чтобы меня сменили!» — возразил Карпотелес, воткнул факел в трещину в скале, перебросил топор из руки в руку, примерился и...

Скилла напала.

Зловещее соцветие рухнуло на нас, как лавина. Потоком воздуха погасило факелы, в кромешной тьме я потерял из виду своих товарищей... и не смог их уберечь от беды.

Нас было шестеро — по одному на каждую из ее пастей. И она проглотила всех в один присест.

Темнота, невыносимое зловоние и столь же адский жар, от которого обугливается и сползает кожа...

Перед тем как лишиться чувств, я успел услышать крики ужаса, доносившиеся с корабля.

...Скилла не могла нас переварить и усвоить. Ее нападение было бессмысленным актом самозащиты. Для нее мы были всего лишь шестью кусками отравы. И она тут же извергла проглоченное — с тем, чтобы спустя короткое время подохнуть самой. Нам от этого легче не стало, потому что мы, все шестеро, точно так же насмерть отравились ядовитыми, несовместимыми с жизнью миазмами ее внутренностей. Иными словами, мы благополучно убили друг дружку.

Но если пятеро моряков действительно умерли, то я умереть не мог, потому что это противоречило Велению. Зато умерло, или почти умерло, мое человеческое тело... по крайней мере, на какое-то время лишилось способности двигаться, дышать, разговаривать, вести себя как подобает живому организму.

Теперь мы лежали на холодных камнях, сами холодные, как эти камни. И я, не имея сил пошевелить даже пальцем или сомкнуть веки на остекленелых глазах, обонял запах коптящих факелов, видел горестные лица товарищей и слышал их голоса, исполненные скорби, нескрываемого облегчения — а порой и тайного ликования! — от осознания того, что злой жребий выпал другому.

«Поглядите, как изъело отравой!» — «Кожа — словно травленая медь!» — «Похоже, нынче у Мойр [71] Мойры — древнегреческие богини судьбы, прядущие нить всякой человеческой жизни. закончилась пряжа...» — «Не вздумайте лить слезы, уподобясь Пирене [72] Пирена — древнегреческая нимфа, столь горько оплакивавшая утраченного сына, что превратилась в источник. , не то, как и она, обратитесь в источник! А я не желаю остаться единственным гребцом на собственном корабле!» — услышал я зычный глас царя Одиссея.

«Источник чистой воды нам не помешал бы...» — проронил кто-то.

«Будет вам чистая вода, — объявил Одиссей. — Или молодое вино, кому что по вкусу! Этих рубинов хватит, чтобы купить себе все виноградники ближайшего острова, и еще останется. Зря, что ли, эти храбрецы отдали свои жизни? Поторопитесь, возни со шкурой хватит на всех...»

Он склонился надо мной, приблизившись так, что его затхлое дыхание достигало моих ноздрей.

«Ты поспешил, Криптос, — сказал он тихо, и сочувственная улыбка затронула его губы. — Не будь ты таким выскочкой, сейчас обдирал бы вместе со всеми шкуру с этой твари и мысленно подсчитывал свою долю. А потом вернулся бы на Итаку, или туда, откуда ты родом, и сделался бы завидным женихом. Я так и не разгадал тебя до конца... ну, теперь уж, как видно, и не разгадаю. О чем сожалею всем сердцем — не о смерти твоей, а о тайне твоей жизни, о тайне, которую ты унес к берегам Ахерона. Ты всегда казался мне умнее, чем кажешься, а значит — опаснее. Не скрою, ты был мне интересен... Но этот день — не твой день. Ты повел себя как обычный человек, а обычные люди глупы и управляемы. И неплохо годятся как наживка для крупной дичи. Считаешь меня злодеем? А я и есть злодей. Потому и разговариваю сейчас с трупом. Давно известно: злодея лепешкой не корми, а дай поделиться коварными замыслами с намеченной жертвой. Или, как у нас с тобой, хотя бы с телом жертвы. Иначе ведь он и удовольствия от своего злодейства не получит! Подозреваю, кое-кому из моих последователей эта странная прихоть выйдет боком... Я ведь сразу понял, что это за сорняк. Когда-то такое же чудовище угнездилось в Лернейском болоте, и голов у него было столько же... хотя Геракл-победитель счел, что шесть — слишком мало для настоящего подвига, и прибавил еще три, а спустя пару лет речь шла уже о полусотне... и способ, каким он одолел гадину, был сходен с тем, что избрал я, но кто помнит имена спутников божественного героя? Это певцы и сказители придумали байку про косу, чтобы отсекать, и факел, чтобы прижигать, — но ведь они мастера приукрашивать! Ради красного словца воспоют и подлеца! Хотел бы я слышать их песни о моем сражении с шестиглавым морским чудовищем! Я не Геракл, мне достаточно и шести... Ты уже понял? Нужно было скормить твари шестерых моряков — заткнуть ей каждую из шести глоток, иначе она будет мучиться, остервенеет, но не подохнет. Геракл был тугодум, он погубил полторы дюжины человек, пока не сообразил все проделать одновременно... Я обошелся меньшей кровью. Зато и добычу поделим на доли побольше. Ничего, плаванье еще не завершено... Ты мог бы жить. Я не тебя собирался подсунуть этой сволочи. Ты сам решил стать шестым моряком. — Он склонился совсем низко, так, что запущенная, утратившая форсистые завитки борода нестерпимо щекотала мое лицо. — А глаза у тебя все еще живут. Ты что же, еще не умер? Ну да кто знает, как это происходит с такими, как ты... Но жив ты или мертв — я все равно оставлю тебя здесь, вместе с трупами других пяти моряков. Твой выбор — стать шестым моряком, а мой — уплыть отсюда с ближайшей волной, на корабле, под завязку набитом сокровищами. Домой, на Итаку...»