Евгений Филенко - ШЕСТОЙ МОРЯК

«Будь ты проклят, Одиссей! — сказал я. — Ты вернешься домой не раньше, чем я тебе позволю! Я не подарю тебе ни единого дня!»

Вернее, пытался сказать, но губы не повиновались, сведенная отравой гортань не пропускала воздух, и он ничего не услышал.

«Прощай, Криптос... если это твое подлинное имя, в чем я сомневаюсь».

Он отстранился, и я услышал его голос, отдававший распоряжения насчет погрузки добычи. Вялые попытки склонить царя к тому, чтобы похоронить тела по обычаю предков были жестко пресечены. Может быть, и справедливо: узкая каменная полка — не лучшее место для торжественных ритуалов, здесь не было даже земли, чтобы символизировать погребение. Впрочем, добрый малый по имени Апофрас, проходя мимо, украдкой сунул мне в скрюченные пальцы что-то твердое и холодное — должно быть, монетку для Харона... Спустя небольшое время — хотя в моем состоянии время текло иначе, — я услышал размеренный плеск весел, крики рулевого Перикомпа. И все стихло.

Минула вечность, и мое тело, подвластное лишь Велению, исторгло яд Скиллы. Я закрыл пересохшие глаза, чтобы слезы вернули им способность видеть. Разжал пальцы, выронив монетку. Никакая то была не монетка — крохотная рубиновая чешуйка. Харон такое не принимает... Ощущая себя восставшим из мертвых, содрогаясь от слабости и боли в негнущихся суставах, вначале сел, привалившись к мокрому камню, а затем и встал. Факел, пристроенный Карпотелесом в трещине, погасший от дыхания Скиллы, а затем сызнова кем-то разожженный, все еще тлел. Он пережил своего хозяина. Значит, прошло не так много времени... Я нашел еще один факел, кем-то брошенный впопыхах, и размножил пламя. Тела пятерых моих товарищей лежали у самой воды, а чуть пооодаль, словно ствол ошкуренного дерева, в луже темной слизи валялась мертвая Скилла. Пора было приступать к обычному моему занятию — выживать среди мертвых.

Итак, ночь — на то, чтобы отправить тела товарищей Посейдону. Привязавши распущенными на ленты одеждами обломки скалы к ногам. Труп Скиллы пошел ко дну без дополнительных ухищрений.

Утро, сообщившее о себе далеким лоскутком яркосинего неба в дальнем конце расселины, — на то, чтобы выбраться из каменного склепа, где цепляясь за стены, а где вплавь.

День — на то, чтобы подняться на самый верх и убедиться в тщетности надежд на спасение. Рассеянные по волнам древесные обломки укрепляют в этой мысли. Вскоре течение прибивает к скале утопленника, в котором не без труда можно узнать Мизопсевда, ратника из одиссеева воинства. Становится очевидно, что далеко уплыть с добычей Одиссею не привелось.

Пускаю в ход всевидение.

Обломки действительно принадлежат нашему кораблю. Произошло нечто ужасное. Какая-то неодолимая сила подстерегла мореплавателей на выходе из расселины и утянула на дно, размолов боевое судно в мелкую щепу, поглотив людей... но, как водится, не всех.

Четверо счастливчиков болтаются на обломке мачты в трех милях отсюда. Сердца их полны отчаяния и страха. Они еще не знают, что попущением небес в их сторону держит курс судно микенских пиратов, которое спасет их и поработит.

А кто это медленно, но уверенно дрейфует на самодельном плотике в открытое море, прижимая к груди мешок с рубиновой чешуей? Без надежды на скорую встречу с микенцами, но в направлении далекого острова Схерия, куда в свое время, несомненно, и попадет, почти лишившись рассудка от голода и жажды... Что ж, мое проклятие действует. Кое-кому долго, очень долго еще не видать своей незабвенной Итаки.

Удачи тебе, царь Одиссей, она тебе определенно и очень скоро понадобится.

Я прыгаю в соленые волны и, превозмогая боль в суставах, гребу к тем, что из последних сил цепляются за мачту. Мне необходимо поспеть к ним прежде, чем до них доберутся пираты... или тибуроны. Эти четверо должны выжить. Надо же кому-то рассказать всю правду про бесславное возвращение царя Одиссея от троянских берегов! А заодно и удовлетворить мое любопытство: что же стряслось с кораблем после того, как нас шестерых бросили непогребенными в расселине Скиллы.

И я точно знаю, что поспею.

И мне расскажут про Харибду.

Моя личная одиссея подойдет к финалу в тот час, когда я захвачу власть над пиратским судном, сожгу его микенские флаги и приведу, куда захочу. Да в ту же Итаку, наконец.

Возможно, я надолго, если не навсегда, останусь шестым моряком. Одним из обреченных на заклание, но ускользнувшим от своей участи. Отныне мой жребий — быть среди обреченных, чтобы обмануть судьбу. Среди безымянных солдат, которых полководцы не глядя, тысячами бросают в горнило сражений. Среди охваченных паникой островитян, которых слизывает алчным языком цунами. Среди обреченных горожан у подножия взъярившегося Везувия. В уходящем ко дну «Титанике». В планирующем навстречу смерти пассажирском самолете с отказавшими двигателями. В зажатой на площади толпе безоружных демонстрантов, которую нагло и неумолимо утюжат танки. На последнем этаже проседающего внутрь себя взорванного торгового центра. Там, где собрались одни лишь невинно приговоренные.

Но рядом со мной у них появится шанс...

16

Как и было решено, я замыкал процессию. Чуть впереди, почти рядом, шла Анна. Должно быть, комплекс утенка все еще давал о себе знать... От шедших впереди к нам доплывал сигаретный дымок. Ностальгический аромат навсегда ушедших времен. С кухонными посиделками, с бессвязной трепотней ни о чем... да хотя бы о судьбах человечества... со спорами и руганью под водочку, огурчики и сигаретку... А я снова забыл спросить про выпивку. Впрочем, время еще было. Когда придет пора расставаться—а она придет непременно! — так или эдак кто-нибудь из картежников намекнет на возможность отблагодарить меня за безопасное и, что ценно, познавательное путешествие. И я буду знать, что просить в уплату.

Фейри-неразлучники негромко осуществляли взаимное обогащение новыми, увы — бесполезными знаниями: девочка выясняла у мальчика про махайрода и три семерки, а тот давал обстоятельные, но далекие от истины толкования.

Остальные мрачно помалкивали. Не сказал бы, чтобы мне это не нравилось — я всегда любил тишину, находя в ней основной источник внутренней гармонии для себя, — но сейчас резона в том не было ни малейшего.

— Так чем там закончилось с Беней? — спросил я нарочито громко.

— С каким, хрен, Беней? — буркнул машинист.

— А... ну так он сказал про эфедрин, — встрепенулся Астеник, — а закончил по своему обычаю высокопарно и раскудрявисто: «Что же до городских властей, то судьба и местонахождение сити-менеджера мне неведомы... искать его следует, по моему скромному рассуждению, где-то в непосредственной близости от Стены Плача, где он наверняка сует между камней не только записки с традиционными просьбами о личном благополучии, но и купюры самого крупного достоинства, причем зеленые и хрустящие, здраво рассудив, что вряд ли всевышний принимает шекели... А вот с господином мэром все намного проще! Господин мэр, как это всегда с ними случается в часы невзгод, бухают у себя на фазенде, чего и всем желают. Я только что оттуда, вот сейчас со всеми чувствительно распрощаюсь и туда же вернусь, дабы продолжить сей процесс. Итак! Засим позвольте откланяться — в рассуждении никогда и никому впредь глаза не мозолить. Запомните меня таким... не уверен, что вы меня сильно любили, потому что когда изо дня в день, из года в год кто-то врет тебе в глаза, вряд ли он заслужит доброго к себе расположения... но я вас любил... хотя вы в подавляющем большинстве своем уроды и суки... Целую, обнимаю, с вами был... — тут он сделал театральную паузу, с трудом выпрямился и, поклонившись, закончил: — Ве-ниа-мин Головизнин!» Потом, обращаясь уже к оператору, промолвил: «Все, вырубай на хер, пошли к Толику вискаря давить». «Толик» — это он про мэра нашего...