Хаген Альварсон - Девятый Замок

Борин уже набрал воздуха в грудь — однако его перебил Снорри-безумец, сурово и торжественно читая следующие строки. И радовался Борин, что голос безумца был голосом бури, знакомой кирлингам: ибо они дрожали от холода и страха.

Скальд играл, безумец пел, и кипел три года назад поединок в трактире "Под дубом", где сыны братских народов скрестили тень и пламя, а Эльри Бродяга, бесстрашный рубака, трясся под столом, словно последний ублюдок…

И кипел бой на прибрежных скалах, под чёрной грядой облаков, в неведомом краю, где сошлись два брата. Звенели струны, звенели мечи, вились на ветру два плаща — чёрный и белый…

И зазвучал голос Тидрека, и его клинок сиял, покинув ножны, и горела в эфесе дивная роза.

И кончилось дыхание у мастера. Но тут запел Дэор Хьёринсон, хоть и клялся никогда более не произносить песен:

Так пел охотник, пел после годов молчания и изгнания, пел, глядя во тьму безумными глазами, точно это на него несётся по небу неведомый багровый всадник, Всадник Конца Мира, кровавый и страшный знак мести и справедливости.

Борин принял у него песню — бережно, как младенца.

Из сердца — в сердце.

Песнь закончилась.

И была тишина.

И ничего не было в той тишине, и в ней был весь мир. Весь мир, отныне открытый для них. И все возможное и невозможное, натиск бури и безмятежность покоя, море и ветер, и огонь на ладонях, и танец с молниями на горной вершине. Они молчали, как молчат птицы в самый глухой час ночи — чтобы возвестить рассвет громкими трелями. Они не поняли ни слова — и поняли всё. И многие озирались на других, словно искали поддержки. Они застыли, как стынет под веком слеза в северных странах, где ищут покаяния безумцы, застыли на самом пороге, на пороге узнавания…

И кроваво-алый корень в их сердцах забился в судорогах.

И в этой прекрасной, отчаянной тишине звонко лопнула нить.

Это не выдержало напряжения ожерелье, подаренное друидом вождям племён. Старейшина случайно разорвал нить, заслушавшись, в его руках взорвались алмазы, и звёзды падали на пол, увлекая за собою смертных…

И всё закончилось, и началась возня. Толкотня в грязи. Сопение, хрюкание, рычание. Таскание за волосы. Песня порвалась в них, точно ожерелье. Они просто старались поймать как можно больше волшебных шариков. Ведь у кого больше волшебных шариков, у того больше благости Богов, больше удачи…

Нескольким родичам по ходу дела выдавили глаза, поломали ребра, а одного задавили насмерть. Удача — это дело смелых…

— Это значит: метать бисер перед свиньями, — заявил начитанный Дарин.

Борин хотел согласиться…

…но промолчал.

Потому что к нему подошла самая младшая из дочерей хозяина и пропела, как умела, мешая родной язык с чужим:

И в странах бескрайнего льда и заката,

Где стынет под веком слеза…

И видят боги, чего стоило Борину-скальду самому удержать под веком слезу умиления и восхищения. Он закрыл глаза, улыбнулся и прижал к себе. Как она была непохожа на Эвьон…

— Ты — моя роза… Моя роза.

Ту ночь он провёл не один.

…Выходили на рассвете.

Рольф уже пришёл в себя, и был стараниями друида и знахарки бодрым и готовым ко всем приключениям и опасностям. Сам же волшебник заметно устал, и если бы не опирался на посох, то его пришлось бы нести. Отряд выбрался из поселения, когда большая часть обитателей провалилась в пьяный сон, так что никто их не провожал.

Ну, почти никто.

Борин задерживался. Путники ждали его на склоне холма, любуясь непривычно чистым сиреневым рассветом, слегка окрашенным в благородный пурпур. День обещал быть безоблачным и сухим, что не могло не радовать.

— Где этот певун хренов шляется? — проворчал Эльри.

Вопрос остался без внимания. Как и всегда в таких случаях.

Наконец показался Борин. Он торопливо шагал вниз — такой одинокий, жалкий, растерянный, и в то же время величественный в своём одиночестве. Он часто оступался, едва не падая, и сумка потешно шлёпала его пониже спины.

Никто не смеялся.

Поравнявшись со всеми, он молча пошёл дальше, но уже медленнее, подстраиваясь под остальных. Борин-скальд прятал взор, ибо стыдился своих чувств.

— Ну? — тихо спросил волшебник. — Получилось?

Борин замялся.

— Получилось, но не так, как я хотел. Впрочем, как всегда. Рано о том судить.

Корд'аэн испытующе глядел на него. Он ждал продолжения. Скальд вздохнул.

— Они были птицами, кричащими над водой. И был Алый Корень. Холодный, как страх. Горячий, как разлука. Я его выдернул. Знаешь, что там теперь? Я не знаю. Что мы наделали, господин сейдман? А теперь не спрашивай ничего. Я бросил её. Она обещала ждать. Я сказал ей: не жди. Она не захотела услышать. А я хотел сделать вид, что не вижу её слёз. Не смог. Не…

Корд положил руку ему на плечо.

— Любые слова покажутся тебе пустыми. Верно, что чужая душа — потёмки. Я в своё время пережил нечто подобное, потому беру на себя смелость рассуждать. Если у нас всё пройдет… в пределах допустимого, мы можем вернуться за ней.

— Нет, — твердо, горько произнес Борин. — Не надо лжи.

— Не в моих обычаях лгать, — бесстрастно отвечал чародей. — Знай, что мы… что я всегда готов тебе помочь. Решай сам. Решай…

Младшая дочь старейшины стояла на стене. Стояла лицом к лицу с восхитительным рассветом, и жесткий ветер трепал её волосы, срывал слезы, щекотал ножом обнажённое сердце. Горький ком сворачивался в горле. От непривычной горечи кружилась голова.