Хаген Альварсон - Девятый Замок

— Я готов.

И снова — голос матери, улыбка древнего дуба, и страшные глаза Ловара, что держит непослушными, чужими пальцами коченеющее тельце ребенка… Что наша жизнь? И что — наша смерть?..

Всё это уже совсем не важно.

Ибо я был готов уже тысячу лет.

— Тогда и я — готов! — ответил Хранитель.

Думается, нет нужды говорить, что ни о каком сне в ту ночь мне думать не пришлось…

Было, верно, уже хорошо заполночь, когда я услышал звук рога.

…Он стоял на дороге, один, безмолвный и страшный. Алое сияние исходило от него. Плащ трепетал на ветру, точно пламя. Пламенем был его конь, чьи раскалённые копыта светились белым. Пламенем был его доспех. И пламенем был его взор из-под красного шлема. Он стоял и трубил в медный рог.

Так я впервые увидел Багрового всадника, кем бы он ни был.

Всадник вырвал из ножен клинок. Протрубил и помчался по дороге, размахивая мечом. Воздух позади него гремел от жара. Он нёсся сквозь спящий город и будил его.

И Норгард пробуждался.

По всему городу раскрывались курганы. С грохотом отворялись чёрные гробницы Норхауг, и оттуда выходили мертвенно-бледные витязи в древних ржавых доспехах. То, верно, был сам Нори Большой Башмак и его родичи. Они ударяли оружием о щиты и пели старую боевую песнь. Их плащи и знамёна наливались синим и красным. Они шагали к боргу, не глядя в мою сторону. И в других курганах мёртвым не лежалось спокойно. Земля и камень выпускали предков в мир живых — или то я спустился в Нифльхейм?..

Отворилась дверка хижины Ругина-колдуна, и он вышел под лунный свет. Синим казалось его лицо, чёрным — его тело, но глаза кипели грозой, живой и отчаянной. Он тоже шёл к боргу. Заметив меня, ухмыльнулся.

— Так я и знал, — проворчал мёртвый колдун, поправляя шапку с лисьим хвостом. — Так я и знал, что ты и в это говно влезешь, пивовар. Теперь-то уж придется помахать "ведьмой щита", теперь-то уж не спрячешься. Что, боком вышло альдерману гостеприимство? А ты, пивовар, не хочешь ли попотчевать дорогих гостей?

— Попотчую, отчего ж нет, — сказал я, — только вряд ли им захочется ещё. Но скажи, причём тут гостеприимство?..

— Иные гости так смердят, что холодеет огонь, и тогда приходит ночь. Пока я был в силе, то не пускал сюда смрадных мразей.

— Значит, если бы не этот Скавен… цверги не пришли бы?

— Цверги пришли бы всё равно. Но ты был бы тут не один. А так… Днём мы мало что сможем сделать. И твой род в этой битве станешь представлять только ты. Предки всех норингов станут за твоей спиной — а твои останутся в земле. Иначе ты сойдёшь с ума…

И он зашагал дальше. А я провожал взглядом мертвецов с живыми глазами. И только мои предки не вышли из кургана. Обида сдавила горло. Хотелось прыгнуть в реку и утонуть. Или разбить голову. Почему, почему я не могу увидеть мать и отца?..

— Потому что тогда всё рухнет, — раздался гортанный голос.

На калиновых ветвях сидели две птицы. Белоснежная орлица и золотисто-янтарный беркут с колыбелью в когтях. Орлица сказала:

— Я — Арна-вёльва, а это один из фюльге Норгарда. Когда-то у города было немало оберегов, но люди растеряли их, а ещё растеряли самих себя. Ни я, ни Ругин не нашли себе преемников. Твоя мать говорила со мной перед смертью. Я отдала ей оберег. А она передала его тебе. Ты же принёс в дар нашему раданте. Верно, ты мудро поступил, ибо это знак чародея, знак того, кто ходит меж девятью миров. Его нельзя носить недостойному. А коль достойных нет, его надо освободить, что ты и сделал. И не ошибусь, если скажу, что с тех пор твоя удача в делах стала расти. Но тот, кто освобождает фюльге, платит и большую цену. Именно поэтому ты сейчас тут. Именно поэтому тебе нельзя видеть своих родителей. Иначе у тебя просто опустятся руки и глаза. И мы все исчезнем. Впрочем, не горюй: ты скоро придёшь к предкам. Очень скоро.

И птицы взмыли в ночь, унося с собой обиду и гнев. Если я должен был тут остаться — и пращуры норингов гордо смотрят на меня, ожидая подвига — то всё иное просто туман. И вся боль, обида, жалость и горечь расплавились в огне гордости.

Ледяным был этот огонь.

А потом я увидел девчонку, что шла по дороге с куклой в руках. Сперва я не узнал её. Потом вспомнил.

— Привет, Сайма.

Дочь Ловара Ловарсона, убитая в лесу волками, обернулась.

— Привет, Рыжий. Будем играть?

— Прости, но я не умею играть в куклы.

— Потому что ты дурной мальчишка, — объяснила она. — Ну, поиграем тогда в прятки.

…Сейчас она была бы уже невеста. Не красавица, но, верно, хорошая хозяйка. Причём такая, которая держала бы мужа в узде, и дети её называли бы отчество по матери, не по отцу.

— Я плохо вижу ночью, ты уж извини. Зато могу рассказать сказку.

— Сказку? — недоверчиво спросила Сайма. — Какую сказку?

— А какую бы ты хотела? — я честно попытался вспомнить хоть одну и понял, что ничего не выйдет, и потому тянул время…

— Ну какую! Ты что, совсем глупый?! — возмутилась Сайма. — Волшебную! Чтобы исполнялись желания, и все в конце были счастливы, и с путешествиями, испытаниями, и… с драконами!

Ага, тут ты и попался, Снорри Рассказчик. Не знаешь ни одной такой сказки. Зачем пообещал?.. Неужели забыл, что мир не стоит таких сказок, что они больше не нужны, что все сказки лгут?.. Однако, чем больше я смотрел на Сайму, тем чётче видел другую девчонку — из старой легенды. И я не забыл, как замирало сердце, когда матушка начинала рассказ…

— Вспомнилось мне кое-что, — бросил я неуверенно.

— Давай, — согласилась непоседа.

— Расскажу так, как услышал от матери. Слушай…

…Далеко на Западе, за тремя великими морями, в горах, где царит безмолвие, стоит Девятый Замок. Труден путь к его вратам, что раскрываются лишь в час заката. Не всякому по плечу этот путь. Но того, кто сподобится дойти — и войти, ожидают ещё худшие испытания. Хранители Замка — люди с сердцами драконов. Они проверяют пришедшего огнём и водой, ветром и ядом, железом и золотом. Наградой достойному станет исполнение любого желания. Те, кто ломается в стенах Девятого Замка, становятся его рабами.

У одной девочки — звали её Алле — тяжело заболела матушка. Девочка очень любила маму и не испугалась тягот пути дальней дороги. Долго ли, коротко ли она шла, как вдруг повстречался ей в горах старый оборванный дед. Девочку учили, что от таких надо держаться подальше, не говорить с ними, не подавать милостыни ни на ломаный эйрир. А то поймают, сунут в мешок, потом — порежут на мелкие кусочки и съедят. Но такие слова Алле считала глупой болтовнёй. Старик попросил попить. А надо сказать, что вода в тех горах была отравленной, да и у малышки во фляге осталось две капли. Но Алле не пожалела деду воды, подумав, что чему суждено случиться, того уж не избежать. И коль суждено ей дойти до Девятого Замка, то хоть на брюхе доползёт.