Хаген Альварсон - Девятый Замок

Жил в народе Двергар некто Альвар. Был он младшим сыном короля и неплохим мастером. Настало ему время жениться, да только никак не мог он найти пары, чтобы была по сердцу.

Жила на Севере королевна Хельга, дочь конунга из высокого рода. Люди говорили, что она никого не любила так, как себя. Ещё она очень любила дорогие украшения.

Как-то Альвар её увидел, и подумал, что наконец-то нашёл свою единственную. Но как же к ней поступиться? Глянет ли она хоть одним глазком на уродливого бородатого карлика? Конечно, Альвар не был уродливым, но дело не в том. Девять дней и ночей он не спал и не ел, думу думал. И придумал такое.

Изготовил он волшебную маску, чтоб менять внешность. И явился пред очи Хельги юным красавцем. На нем были роскошные одеяния и кольца, да и девушке он делал дорогие подарки. Хельга гордилась таким поклонником, и все знатные девицы ей завидовали. Дело шло к свадьбе — Альвар назвался заморским княжичем — и одной прекрасной ночью Хельга подарила ему несколько сладких часов…

Он встречал её в Хлордгатте, возле Северных Врат, между Круглой Горой и долиной Сольвиндаль. Семеро всадников на прекрасных серых конях не подняли капюшонов дорожных плащей, въезжая в Хрингхольм. Стражам это не понравилось. Четверо молчаливых воинов с серебряными масками на лицах, личная охрана Тиримо, вскинули мечи в приветствии, и у стражи Хлордгатта пропало желание спорить. Бард в клетчатом плаще придерживал арфу в кожаном чехле, на котором мчался над морем буревестник. Справа от хозяйки ехала Айвэ, преданная служанка. Такова была свита высокородной Тиримо Тейпелайне.

Тидрек достал маску. Всадники спешивались: кони не любили пещер. Слуги помогали прибывшим с пожитками, а стражи изучали дорожные грамоты.

— Да, вас ждут здесь, — наконец кивнул хранитель Северных Врат. — Некто мастер Тидрек Хильдарсон, свободнорождённый. Он пусть придёт и подтвердит.

Тидрек взглянул на маску. Гладкая, блестящая бронза. Чернёные руны. И глаза — пустые, прекрасные, покрытые тонким слоем червонного золота. Багровая хмарь. В неверном свете лампы с маски кривлялось отражение Тидрека. Лицо на бронзе подмигнуло:

— Ну что? Подтвердишь? Тогда выходи! С открытым лицом!

Да. В истинном облике. Иначе не узнают свои. Но — Тидрек помнил глаза Тиримо, когда она видела его настоящим. Презрение, брезгливость, отвращение — словно море дерьма и гниющих помоев тебе в сердце. Вместо крови.

Нет уж…

Тидрек надел маску. На миг обожгло болью, взрезало глаза. А потом высокий статный альвин вышел навстречу любимой.

— Я пригласил их, достойный хранитель, — молвил он голосом Тидрека, — я отвечаю за них в Круглой Горе, и ручаюсь за них, и стану требовать вергельд за их обиду.

Хранитель ничего не сказал. Он узнал Тидрека, но не смог сдержать пренебрежительной ухмылки. Не стоит тот доброго слова, кто стыдится обличья своих предков.

А Тидрек приветствовал гостей на своём и их языках, улыбался красивым чужим лицом, и ничего больше не имело значения.

Ибо Тиримо наконец откинула капюшон.

Не сказано тут, как они познакомились. Произошло это на острове Альстей, в Стране Белых Альвов, которых ещё зовут Хвэттир. На том острове Хильдарсон провел три года, очарованный его красотой, а более того — красотой Тиримо. Уезжая, он хранил в сердце образ любимой.

Прекрасна была Тиримо-Ласточка. Словно кукла для маленьких девочек, высока и стройна, с прямыми золотыми волосами, обрамляющими милое овальное лицо, и огромные голубые глаза пугали пустотой. Никогда не спрашивал Тидрек, сколько ж ей зим, но полагал, что очень много.

Была ли любовь между ними? Как знать. Однако их влекло друг к другу. Её привлекал огонь, мерцавший во взоре мастера. Он, этот чужой огонь, так хорошо её грел, заполняя синюю пустоту. А его, Тидрека, влекла к чужеземке страсть, которая влечёт мотылька на пламя. Чёрное пламя предвечной пустоши, и нет от него спасения.

— Знаешь, Тири, — прошептал мастер в обличье альва-красавца на ушко любимой, — люди Эйридхе называют любовь и болезнь одинаково.

— К чему ты это вспомнил? — лениво перекатилась на другой бок Ласточка.

Тидрек ответил не сразу. Он любовался, как свет луны, донесённый в подгорный мрак зеркалами, играет на обнаженной высокой груди Тиримо, на её сочных губах, отражается в блестящих, широко раскрытых глазах. Волосы разметались по подушкам и казались потоками белого сияния. Холодного, как снег. Он готов был любить её вечно.

— Я это к тому, — Тидрек коснулся её бедра под пледом, — что ты рано или поздно вернёшься к себе на родину. И тогда я почувствую себя не то что больным — мёртвым…

— Мне жаль, — ровным голосом отвечала Тиримо, — что ты отказался стать мастером на Лаастенмаа. У нас по обычаю муж входит в род жены.

— Что жалеть, — фыркнул Тидрек, — коль твои родичи не приняли бы меня. Да и потом — прикажешь всю жизнь носить маску?

— Тебе идет. Куда больше, чем твоё истинное лицо. Очень хорошо сделали боги, что лицо можно закрыть. А маски — менять.

То не был голос женщины. То был шёпот ветра на спящем берегу Ледового моря. Там, где кончается Железный Лес и начинается путь сквозь мглу и туман прямиком на Свалльбард.

И понял Тидрек, что или сейчас — или… жить больше незачем.

— Тиримо, я люблю тебя. Будь моей женой!

Хриплый голос полоснул мрак, но не коснулся души Ласточки. Она с холодным любопытством скосила на Тидрека глаза. Тот встал, порылся в ящике и вернулся к ложу.

— Сядь, — неожиданно жёстко приказал любимой.

Она подчинилась, получая наслаждение от игры.

— Станешь моей супругой? — глухо, заливаясь жарким стыдом, спросил Тидрек.

Воцарилось безмолвие. Где-то далеко со сталактита сорвалась капля и гулко упала в солёное озеро. И так прошла вечность, и сердце мастера укрылось тонкой соляной коркой. А Тиримо нежно выдохнула:

— Да, любимый.

Тидрек молча одел ей на шею хрустальный эдельвейс матери, и не заметил, что огонёк внутри стал чёрной каплей яда. Затем Тидрек вручил ей свой дроттегьёф в ножнах алой кожи.

— Это залог моей любви и верности, — дрожа, произнес он.

— Я принимаю твой залог, — прощебетала Тиримо. — Жаль только, что свадьба наша случится весьма нескоро.

Тидрек хотел сорвать жгущую маску. Растоптать её ногами. Убить кинжалом Ласточку. Потом — себя самого.

Или просто сбежать во мрак.

Ибо голос Тиримо не был голосом человека, который способен жалеть — ни о чем-то, ни кого-то.

Поющее Озеро таинственно мерцало в отсветах седого мха. Капли падали со сталактитов, и гладь подземного солёного пруда отвечала звоном. И слышались звуки арфы, заблудившиеся во мраке. То играл спутник Тиримо, сидя на берегу и улыбаясь.