Мария Чурсина - Императрица и ветер

Она достала пистолет, изрядно нагревшийся об её тело, сняла с предохранителя. И нажала на спусковой крючок.

Только на въезде в Нью-Питер, Маша сообразила, что всё ещё сжимает пистолет в руке. Вместе с этим пришло понимание: почему так побледнел заблудившийся водитель, когда она кинулась на капот его машины, почему так безропотно согласился везти не то, что до города, до самого проспекта Рождественского. Почему так заверял, что ему не только приятно, но ещё и по пути.

Метель засыпала их следы. Маша перестала оглядываться, только когда они проскочили первый пешеходный переход. На тротуаре возле мигающего светофора стояла группа закутанных по самые носы детсадовцев и высокая женщина. Маша спрятала пистолет в задний карман джинсов. Там он замер осторожно и устало.

На проспекте перемигивались светофоры, жались в ожидании автобуса горожане.

- Здесь, - показала Маша на ближайшую к Центру остановку.

Паркуясь, водитель слегка повеселел и даже пожелал ей удачного дня. А Маше всё казалось, что она не успеет, что темнеет небо, и вот-вот грянет взрыв, в осколки разнося здание, похожее на звездолёт.

На проходной Вольфганг, при виде неё, подавился песочным печеньем.

- Моцарт, нужно срочно объявить эвакуацию. В зоне регистрации заложена бомба. Где ребята?

Рауль и Мартимер приехали, когда здание Центра оцепляли красной, дрожащей на ветру лентой. Испуганные прохожие жались к другой стороне улицы. Маша сидела на автобусной остановке, смахнув с сиденья снег, и наблюдала за тем, как в окнах Центра мелькают огни приборов и сполохи заклинаний.

Она встала навстречу Раулю, когда только увидела его машину на перекрёстке - он бросил её там, въезд на проспект тоже перекрыли. Рауль неловко обнял её, как обнимают при встрече на вокзале, а Маша прижалась щекой к его холодной куртке.

- Ну, леди, вы и даёте, - он снял перчатки и отдал Маше.

Следом подоспел Мартимер и уставился на неё как на призрака из подземелья, хотя сейчас она наверняка выглядела ещё и хуже.

- Взрывное устройство пока не нашли, - сообщила она. В больших тёплых перчатках Рауля пальцы начали отогреваться.

- Где остальные? - взволнованно оглядываясь, поинтересовался Мартимер.

- Разбежались по домам в основном, - вздохнула Маша.

- Небось всё уже нашли, - усмехнулся Рауль, теребя Машу за капюшон куртки. - Моцарт мчится к нам.

Вольфганг бежал наискосок - от запасного выхода из Центра к автобусной остановке, и прыгающие по дороге вороны разлетались. Снег больше не шёл, он мялся под ногами, желтоватый от света уличных фонарей снег.

- Ну как? - спросил Рауль прежде, чем Вольфганг успел затормозить возле них.

- Взорвали пункт регистрации, который на улице Изумрудной реки.

- Что? - выдохнула Маша, просто надеясь, что он рассмеётся и скажет, что бомбу давно уже нашли и обезвредили.

- Взорвали другой пункт регистрации. Много жертв. И наши сейчас поедут туда, чтобы помочь ликвидировать последствия. Там в этот день как раз было назначено какое-то плановое продление регистрации.

- Что? - повторила Маша ещё раз.

Пункт регистрации. Он сказал - тот пункт. Если бы он имел в виду Центр, он бы сказал по-другому. Легче же назвать Центр именно Центром, а не пунктом каким-то там. Почему она не поняла сразу?

- Я... просто идиотка, - произнесла Маша. - Ошиблась. Опять.

Ещё стояли в небе серые сумерки, а снег казался желтоватым от света уличных фонарей, когда на другом конце города разразился страшный взрыв, сметая души в мир Ничто.

Почему желтоватый снег под её ногами вдруг стал тёмным - Маша опустила голову. Она видела, как натекает на снег тёмное пятно. Почему - боль сжалась внизу живота, схватила и дёрнула вниз. Падая, она закричала от страха. Поняла - почему.

- Орлова, к вам там пришли.

Палата номер десять. Их всего десять на этаже. Десять палат и одна операционная - туда Маша заглядывать боялась. А в десяти других палатах лежали, сидели, стояли у окон женщины. Такие же, как она, старше, младше. Некоторые ложились на полдня, кое-кто проводил здесь недели.

Маша знала. Она бродила по коридору, стояла у стен, бездумно прислушиваясь к разговорам. Только в операционную она боялась заглянуть.

Внутри неё не было боли, хотя первую ночь она и плакала. Плакала вместе с тем, кто теперь поселился внутри неё.

- Орлова, слышите?

- Иду.

Странно, что Сабрина не стала подниматься на третий этаж. Она обещала сегодня прийти и прозрачно намекала, что заставит Машу съесть не только больничный ужин, но и пару-тройку принесённых с собой йогуртов.

- У тебя организм устал, - сказала Сабрина. - Нужно питаться лучше.

Маша шла вниз по лестнице, цепляясь за перилла. Идти вниз было ещё не так сложно, хуже - она знала - будет подниматься вверх, останавливаясь через каждые пять ступенек. Останавливаясь от страха, что снова придёт боль.

- Вам нагрузки противопоказаны, - сказал полный врач в очках и с еврейской фамилией. - Поменьше ходите.

В больничных коридорах на первом этаже было пустынно, пахли хлоркой только что вымытые полы. Под объявлением о необходимости второй обуви довязывала чулок престарелая медсестра. Сабрины не было, возле окна стоял Луксор.

Маша подумала, что шаркает тапочками, и он оглянулся. А за окном шёл снег.

Она прошла к жёсткому больничному дивану, опустилась. Поднявшаяся в животе боль слегка улеглась, и Маша даже подвинулась, уступая место рядом Луксору. Но он не захотел садиться, опустился на корточки рядом с её ногами.

- Почему ты мне не сказала?

Они смотрели друг другу в глаза, и в притихшей больнице клубился рой несказанных слов.

- Но это было бы манипуляцией, к тому же, не оригинальной, - улыбнулась Маша.

- Нет, ты могла бы просто сказать, - на его чёрных волосах таяли серебристые снежинки.

В первую ночь в этой больнице Маша от боли металась по узкой казённой кровати и звала его. Засыпала, и ей снилось, как она берёт телефонную трубку. Просыпалась и понимала, что не брала.

- Зачем? - она положила руку на живот. Там снова поднималась, восставала, как метель из оврага, тягучая боль.

- Я должен знать. Я же люблю тебя.

- Никого ты не любишь, - с обидой сказала Маша. В серовато-зелёных стенах с агитационными плакатами против абортов было столько чужой боли, что своя забылась, отошла на второй план перед болью того, кто плакал тогда внутри неё. В первую ночь.

Луксор опустил голову ей на колени, как тогда, когда билась в окна маленького домика вьюга. Когда сказал: "Поцелуй меня ещё раз, и будем спать".

- Прости меня.

- Ты же знаешь, я всё тебе давно простила.

Порождение той ночи живёт теперь внутри неё, и плачет от боли и страха.

"Не плачь, я люблю тебя", - говорила ему Маша в первую ночь в этой больнице.