Александр Бруссуев - Не от мира сего-3

Дюк приспособился к ударам подковы по определенному месту, искры начали вспыхивать одна за другой. Только вот поймать их никак не удавалось.

— Василий! — позвал он сокамерника. — Забей на свои фокус-покусы. Давай лучше здесь огонь поймаем.

Лив в ответ тягостно вздохнул: все, чего ему удалось добиться — это посадить все-таки мозоли, да подпортить себе последнюю рубаху. Подбираясь к более удачливому коллеге, он неожиданно приободрился. Причина этого крылась в том, что Василий на ощупь понял, что сено, кое он использовал для розжига, совершенно высохло. Хоть в этом польза!

Буслай ловил искры, но те улетали куда-то мимо.

— Ничего, еще пара тысяч ведер — и ключик у нас в кармане! [76] слова Дуремара из «Золотого ключика», (примечание автора) — ободрил его Стефан.

Словно в опровержение этих слов, с первого же удара целый сноп искр удачно развеселил солому в руках Васьки, и та пыхнула слабым огоньком. Ну, а дальше было делом техники. Буслаев дул, Дюк подкладывал оторванные лоскуты — Прометей бы обзавидовался.

Первым делом они приняли все меры, чтобы добытый таким трудом огонь не пропал, потом подожгли косяки входной двери. Они были совершенно сухими, поэтому не давали практически никакого дыма. Только запах, который Стефан прогонял в крошечное окошко своей рубахой. Нельзя было позволить пламени обрести силу, но и, слишком угнетая, можно было добиться обратного эффекта.

Утро застало их в трудах, словно, в каком-нибудь гетто [77] кузница, в переводе с древнееврейского, (примечание автора) . С рассветом они перевели огонь на осадное положение, поддерживая его крохотные язычки в полуживом состоянии в самом дальнем углу. Хорошо, что двери в их постройку открывались вовнутрь, не то подивился бы Боархог-младший их художествам!

Когда Стефана увели драться, Васька снова запалил дверь, да и все, что горело вокруг. По договоренности ему следовало явиться на зов, изображая вестника Господа Гавриила со сферическим зеркалом в руке, либо просто со свечой внутри подсвечника. Но перед этим следовало нейтрализовать любого встречного-поперечного, подпереть все возможные двери из зала против открытия изнутри и поджечь к такой-то матери все, что невозможно потушить. А также отделить рожь от гречихи, вымыть всю посуду и перекопать огород.

Весь заинтересованный народ наслаждался зрелищем боя в зале, даже слуги, так что с людьми проблем не было. А потом случилось то, что случилось.

— И мы никого не выпустим? — кивнув на дверь за спиной, спросил Буслаев.

— А ты сможешь потом с этим жить? — ответил Стефан. Вообще-то из банкетного зала можно было выбраться через окна, расположенные на уровне второго этажа, но до них же еще надо было добраться, а до этого надо было еще и додуматься. Пока же народ панически шумел в запертом помещении, наполняющемся едким дымом, и ему было не до раздумий.

— Сейчас приоткрою дверь, — закричал им Дюк. — Выходить по одному безоружными, в поднятых руках у каждого портки. Все ясно?

— Убью тебя, Стефан! — к двери протиснулся чей-то грубый и властный голос.

— Это кто? — поинтересовался хунгар.

— Жоффруа де Мандевиль, — гневно возопил ответ.

— Никаких исключений! Штаны в поднятых руках, иначе — смерть, — настаивал Дюк. — Прощай, Жоффруа.

Он кивнул Василию, тот ответно качнул головой. Буслай успел принести сюда обнаруженные бесхозные копья, и парочку топоров на длинных рукоятях.

Когда дверь слегка приоткрылась, Жоффруа, барон с острова Или возле Кембридшира, прославленный своей подлостью, сунулся в щель, выставляя вперед вполне добротный, наверно, тоже сворованный у рыцаря, меч. Стефан принял его на копье, а Васька обрадовал топором в голову. Жоффруа завалился назад, дверь опять удалось закрыть. Народ внутри взвыл. Вероятно, не от радости.

— Мы готовы! Мы согласны! — сразу несколько голосов.

В полураскрытую дверь, переступая через тело барона, сморкаясь и кашляя, потекли люди, предъявляя для обзора штаны и нижнее белье в вытянутых руках. Они показывали снятую одежду, словно пропуск, и тут же бросали ее в растущую у дверей кучу. К немалому смущению, как Стефана, так и Буслаева. Они не ожидали такой вот реакции. Может, вид вошедшего в образе Ангела Гавриила Буслая подвигнул на такое действо?

Женщины, кстати, тоже выходили на свободу, избавляясь от своих кружев и некружев. Но на них хоть юбки оставались. Вот с мужчинами было не все так пристойно.

Зато Ваське удалось присмотреть штаны себе по размеру, он, едва былой их обладатель, выбрался на свежий воздух, натянул их на себя и сделался очень довольным.

— Теперь куда? — спросил он у Стефана.

За их спинами гудело пламя, пожирающее имение Боархога.

— Мне на Геллеспиды, — ответил Дюк, понукая своего коня. — Поедешь со мною?

Для Садка наступило не самое лучшее в его жизни время. И еда имеется, и некоторая свобода передвижений, вот только зависимость от решения совсем другого человека — разве это не паскудство?

В молодости он не понимал всяких там судей, сидящих с грозным и таинственным видом на возвышении, внезапно решающих: отпустить человека, прямо в прорубь со связанными руками отпустить, виновен он в содеянном грехе. «Как же так?» — удивится несчастный подсудимый. — «Ведь меня там и не стояло!» Но судья уже молчит, слово произнес, прочее по барабану.

Когда Садко стал солидней, то есть, богаче, он понял, что судьи — это люди, для которых нужна особая еда. Кто-то ест всякую мзду, будь то золото, деньги, либо что-то полезное для хозяйства. Кто-то питается чужими страхами и унижением. А есть еще и такие, для которых просто необходима власть кого-то над собой, положим, самовыдвинутого князя, чтоб чувство абсолютной безнаказанности позволяло двигать в народ чужую волю, чужую мораль и чужой порядок. А сам — опять не при делах. Потому что, вроде и нету человека, а есть судья — существо бесполое, бестелесное, бесчувственное. Садко возненавидел эту когорту людей, тайно возненавидел, вся его ненависть заключалась в том, чтоб держаться от них настолько далеко, насколько это было возможно.

Человек, от которого зависела его нынешняя доля, тоже был в некотором роде из судейского корпуса. Только он был на порядок честнее тех, кто привычно говорил о себе в третьем лице: «суд решил», «суд оскорбился», «суд пошел в туалет». Все дело в том, что он был Царь, типа наместника Бога на Земле. Хотя, не очень на земле, потому что царем он являлся Морским. Так и величался подданными: «Морской Царь». Очень приятно.

Однако в нынешней ситуации он являлся для Садка арбитром. Принятие какого-либо решения затягивалось, и от этого на душе было муторно, все мысли неминуемо возвращались к гаданию: отпустит восвояси, или не отпустит никуда?