Алиса Акай - Иногда оно светится (СИ)

Элейни смотрел мне в глаза и улыбался. Я помнил его лицо, прекрасное, незабываемое, я помнил эти кудри, очертания этого носа, эти брови были мне более знакомы, чем собственные… Я поднял руку и коснулся его лица.

Элейни даже не вздрогнул.

— Пошли, Линус.

Мы подошли к краю башни. Я успел подумать, как же забираться на зубец, ведь во сне движения такие неловкие и скованные… Но зубцы исчезли сами, даже не растворились, просто они перестали существовать в этом, ограниченном площадкой, мире. Мы подошли к краю и заглянули за него. Там было темно и покачивались шапки деревьев, с высоты похожие на большие пушистые шары, из которых то тут, то там выпирали куски проволочных каркасов. И я понял, чего мне хотелось все это время. Оттолкнуться от последнего материалнього предмета в этом мире, отбросить от себя все, чего можно коснуться. Отдать себя ветру. Оторваться. Нырнуть. Это было так неожиданно и так просто, что я едва не засмеялся. А ветер уже не был холодным. Он подбадривал меня, поддерживал и в то же время мягко давил в спину. Мне оставалось только оторвать ногу и сделать последний шаг.

Я чувствовал, как нужен этот шаг, как сами камни старой площадки отталкивают ногу, как звенит напряженный воздух, как… Элейни улыбался мне и я понял, что единственное, что мне надо для того чтобы быть полностью, окончательно и вечно счастливым — это видеть эту улыбку до тех пор, пока не закончится падение.

Котенок был бледной тенью и, теперь я видел это так отчетливо, что даже колючие мурашки бежали по пальцам, он с самого начала не был нужен. Я просто схватился за него, как утопающий хватается за качающуюся на волнах доску. Он знает, что утонет, у этой планеты нет берега, его ждет дно, но он боится и пальцы все сильнее сжимаются на дереве.

Все было просто с самого начала. Мне всего лишь стоило довериться себе.

Площадка становилась все меньше — мы с Элейни, взявшись за руки, стали наклоняться над пропастью. Ветер бил в лицо и сильнее всего в жизни мне хотелось хватать ртом этот прохладный сладкий ветер. И чувствовать тепло в руке. Видеть отсвет золотых волос.

Пусть забудется несчастный малыш, одиноко сидящий на вершине маяка, глядящий не отрываясь в море, прости меня Космос, пусть он забудется, как детский сон, пусть обретет свободу и плывет… Туда, где нет Линуса ван-Ворта, где всегда тепло и где есть море — ласковое, с пенистыми мантиями ленивых волн, с дерзким шелестом приливов, с красноватыми ракушками на дне и клубками похожих на пряжу водорослей. Где ночи мягки и душны, но их дыхание приносит свежесть, где рассвет пахнет небом и солнцем, а закаты пылают как огромные пожары за горизонтом. Где море поздней весной горит и светится колдовским зеленым огнем, в который можно упасть…

Что-то стальное и узкое пробило навылет сердце. Пригвоздило к камню. Нога, уже поднявшаяся, замерла. И я увидел в глазах Элейни досаду.

Я обещал Котенку. Обещал, что покажу, как светится море.

— Я остаюсь.

Элейни посмотрел на меня и я увидел, как в его зрачках загораются маленькие, пока еще черные, огоньки.

— Линус, мы должны.

— Я остаюсь, — повторил я и вырвал свою руку. Его ногти царапнули по коже, оставив четыре ледяных, как космический лед, дорожки. Было поздно — я отошел от края площадки.

Деревья под нами заволновались, закачаличь, ветер, которого я уже не ощущал, гнул их едва ли не до самой земли и их скрип, скрип сухого крепкого дерева в сочетании с шелестом листвы, звучал как причудливая и неприятная музыка, с намеком на ритм, но вызывающая дрожь.

— Линус.

Он шагнул ко мне. Остановился. И его глаза уже не были глазами Элейни. Они превратились в то, чему я не мог дать названия. Но я не мог отвести и взгляда. Сон заморозил меня, сковал, сделал воздух вокруг сухим и плотным, таким, что я не мог даше пошевелить рукой. И еще в нем появился запах, предвестие чего-то страшного и тяжелого.

— Линус.

— Элейни, посмотри мне в глаза. Я не пойду с тобой. У меня теперь другой путь. И я ничего не смогу с этим поделать.

Его лицо исказилось от злости, потемнело.

— Ты предал меня… — прошептал он тихо, будто еще сомневаясь.

И шагнул в мою сторону.

Но за моей спиной послышался звук вроде хлопанья огромных крыльев. Я обернулся. И увидел человека.

Он был немолод, но крепок, одет почему-то в парадную форму Геханского флота, с алым шнурком, пересекающим грудь наискосок. Статный, выточенный из камня и такой же, как камень, грузный, уставший, осыпающийся. Его лицо я видел тысячу раз. Оно тоже осыпалось как старинный барельеф, но я узнал его, также безошибочно, как узнавал в зеркале собственное лицо. Хотя это было одно и то же. Его кожа была покрыта морщинами, тяжелыми, глубокими, напоминающими трещины на поверхности пустынной холодной планеты, а взгляд пустой и уверенный.

И мертвый. Седина в длинных волосах, гордый и породистый излом носа, благородные линии острых скул, подбородок…

Это была моя статуя, слепленная по моему же образу и подобию, слишком страшная чтобы подойти к ней и слишком живая.

— Иди, — сказал он громко, — Тебя ждут. Ты обещал не оставлять его одного.

— Он мой, — твердо возразил Элейни, — Он уже обещал мне. Ему придется идти за мной.

— Дорога, по которой он шел с тобой, не привела его к тебе. У него теперь новый путь.

— Он мой!

— Нет. Он уже даже не принадлежит сам себе. И у тебя не хватит сил тягаться с тем, кто показал ему новый путь.

Элейни застонал, как от боли, я сжался, чувствуя отчаянное желание обнять его, впитать его боль, его страдание, снова почувствовать его тепло… Но я понял — если коснусь его, мертвенный холод уже не отпустит меня. До тех пор, пока не разобьется ставшее хрупким ледяное сердце. Это был не мой путь.

Линус-Два повернулся ко мне.

— Уходи. Ты больше не увидишь меня.

— От тебя не убежишь, старый зануда. Ты еще навестишь меня.

Он усмехнулся. Так, как мог бы усмехнуться древний ледник или вековой дуб.

— Нет. У меня тоже другой путь, друг Линус.

И прежде чем я успел понять, что это значит, он коричневой молнией метнулся к Элейни. Я услышал только тонкий вскрик. Прежде чем две фигуры, слившись в одно целое, беззвучно перевалились за край площадки.

Я стоял один. И деревья больше не качались, они замерли неподвижными часовыми, стражами леса, где уже никогда не пройдет человек. Леса, в котором осыпается от старости чей-то грозный родовой замок с гербом на воротах.

Но к нему уже никто и никогда не пройдет.

А потом меня завертело в огромно водовороте, поднимая к нему, затормошило, закрутило, воздух стал мягче и свежее, а тело начало чувствовать что-то знакомое, привычное, но то, чего не было до этого. А потом меня вдавило в небо и вышвырнуло куда-то еще выше, где мир оказался полон совсем другими звуками и был другим на ощупь.