Алиса Акай - Иногда оно светится (СИ)

Котенка стала бить мелкая дрожь.

— Они идут, — сказал я, — Видишь, идут.

— Они успеют?

Я посмотрел на экран, хотя там не было ничего полезного. Рассчеты были просты и я давно сделал их и держал в памяти. Но мозг, как и руки, всегда цепляется за привычные мелочи, тянет время…

— Они прибудут почти одновременно — герханский корабль и имперский. Разница не больше пары часов, но на самом деле кто из них придет первым я не знаю. И не узнаю до последней минуты, вероятно. Игра продолжается, Шири.

А он устало посмотрел на меня и сказал:

— Кажется, я устал играть, Линус.

Было холодно. Ветер облизизывал кости отвратительным ледяным языком, глаза слезились, а веки напротив вдруг оказались толстыми и теплыми, из-за чего смотреть было еще труднее. Я стоял на верхней площадке башни и за огромными камеными зубцами покачивались, как волны в штормовую ночь, синие, черные и серые угловатые тени деревьев. Их движение были плавны, но грозны, иногда даже казалось, что не ветер заставляет их качаться, а напротив, эти гигантские опахала заставляют ветер дуть, пронизывая, кажется, насквозь двойную каменую кладку и задувая площадку башни.

Площадка была круглой, пол из старых, но ровных — одна к одной — плит. Залитая тусклым светом трех Герханских лун, она выглядела как посадочная площадка, с которой только что стартовал небольшой фрегат. И ветер — всего лишь отзвуки его испепеляющего дыхания, а качающиеся кроны — разлетающиеся клубы пыли.

— Здесь холодно в последнее время, — сказал Элейни, — Осень на Герхане год от года все более холодная.

Он стоял на самом краю, примостившись к зубцу и выставив ногу в бойницу. Он выглядел старше, черты лица проступили жестче, четче, взгляд тоже был другой. Эти глаза принадлежали Элейни, но в последний раз, когда я видел их, они не выглядели так, как сейчас — двумя проточенными ветром в каменой стене щелками. А внутри этих щелок они по-прежнему были зеленые. Как спокойное море в теплый весенний день.

— Здесь никогда не было тепло, — пожаловался я, ежась, — Поэтому я всегда улетал отсюда, переждав лето.

Нет, в последний раз они не были зелеными. Они были большими, ужасно большими, и не зелеными, а какими-то блекло-синими, как тающий весной снег, такиими же тусклыми и застывшими. И в них больше не было выражения.

Но сейчас их взгляд был иной.

— Замок тоже тебе никогда не нравился, так ведь?

— Ты же знаешь, я всегда не любил эти каменные склепы с тухлой родовой паутиной по стенам.

— Линус ван-Ворт… Ты всегда любил море.

— Да.

— Свобода? Хаос?

— Жизнь. Переливы, меняющиеся цвета, бесконечность направлений. Шторма, течения, подводные рифы.

— И смерть, если вода попадает в легкие.

— Всегда есть вероятость того, что воздуха не хватит до поверхности.

— Наверно, за это ты тоже его любишь. Риск. Ты всегда любил рисковать. Сколько я тебя помнил… Сейчас тоже, да? Ты ведь не смог долго оставаться в стороне. Тень не для тебя, верно?

— Это зависит не от меня, — сказал я и почувствовал, как слаб собственный голос. Затихающий порыв ветра.

— Конечно. Во всем виноват варвар, правда?

— Он не виноват.

— Линус…

Он подошел. Я не видел его шагов, просто он оказался передо мной. Так бывает во сне. И я еще отчетливей увидел его лицо. Прекрасное, даже у самых совершенных статуй не бывает такого, сочетание несочетаемого — дерзость, покорность, отвага, скромность, решительность… Глаза — бездонные провалы непонятного цвета, но в них, где-то во втором слое, или в десятом или в сотом, светится что-то. Знакомое и в то же время пугающее. Завораживающее, как свечение шаровой молнии. Далекое, но понятное. Очень опасное и невыразимо прекрасное.

Волосы у Элейни были золотистого, привычного для Герхана, цвета, но теперь они выглядели жесткими и ветер даже не шевелил их. А по правой стороне шеи, из-под уха, текла тонкая струйка крови. Ей неоткуда было взяться,

Элейни застрелился из логгера, но я видел эти потеки и знал, что если прикоснусь, на пальцах останется жирный багровый мазок — как тогда, когда я запачкал руки в вине.

И мне стало страшно, потому что я понял — продирающий холод не от ветра. От Элейни. А он улыбнулся мне — как обычно, у глаз пояаились тонкие стрелочки-морщинки. Он понимал. И приблизился еще, так что его волосы почти коснулись моего подбородка.

— Он заставил тебя, да? Он был слишком беззащитен, а ты слишком устал. У тебя не было выбора.

Правду, Линус. Пусть она сожжет твою глотку, но дай ей выход наружу. Не заставлей ее испепелить тебя изнутри.

— Нет, Элейни. Выбор у меня был. Я люблю его.

— Он сбил тебя с пути. А я ждал… Ждал тебя, мой Линус. Но ты долго не шел.

Голос стал холодным, слова превратились в крохотные зазубренные льдинки.

— Перестань! — я попытался вызвать в себе гнев, взорваться, вспыхнуть, хоть на секунду растопить это адское ледяное наваждение, — Не говори о нем так! Я… я люблю его, да. Зачем все это?

— Зачем?.. — он задумчиво почесал переносицу, — Ты всегда любил задавать сложные вопросы.

— Хватит. Я пойду с ним до конца.

— Так же, как обещал со мной?

Ледяное лезвие впилось в живот, прокрутилось, нанизывая внутренности, хлынуло в кровь, отчего кровь тут же заледенела, стала густой и прозрачной.

Но я даже не отступил. Во сне такое бывает. Боль я чувствовал где-то в другом слое сна, в этом же я смотрел в глаза давно мертвому человеку.

— Я не смог пойти за тобой, Элейни. Ты знаешь это.

— Ты испугался?

— Я понял, что не смогу этого сделать. Это был не мой путь. Элейни, ты же знаешь, что между нами было. Я не мог.

— Ты не смог умереть бессмысленно. Ты поэт, но ты всегда был рационален, любимый.

Последнее слово ужалило, клюнуло расплавленным металлом в лоб. Я качнулся. А он подошел еще ближе. Я узнал запах его духов, хотя еще минуту назад этого запаха не было. В голове кружилось, но я отчетливо видел, как он осторожно и внимательно заглядывает мне в лицо. Если не присматриваться, можно было даже не заметить этого потека на шее…

— Я остался. Это мой выбор, — я выпрямился и посмотрел ему в глаза, — Я перед тобой, Элейни. Я сделал выбор.

Хватит.

— Ты лгал мне.

— Да.

— Ты позволил мне уйти. А сам остался.

— Да.

— Ты изменил мне. С варваром.

— Уже ничего не исправить.

— Еще можно.

Он взял меня за руку и ладонь у него вдруг оказалась теплой. Не холодной. Не твердой. Простая теплая человеческая ладонь, мягкая и приятная. Я узнал это прикосновение, хотя оно относилось к другой жизни, к той, которая мне уже не принадлежала. И мне почему-то стало вдруг легко, я смог вздохнуть полной грудью. Исчезло ледяное острие, растаяла кровь в жилах. Я снова видел ясно и четко.