Кристофер Сташеф - Пока чародея не было дома. Чародей-еретик

— Хотите сказать, что они не способны влюбиться?

— Вероятно, способны, но это вовсе не означает, что из них получатся хорошие мужья. Наиболее религиозные люди, как правило, настолько не от мира сего, что добытчики из них никудышние, лорд Чародей. Работа для них — главная часть жизни.

— Хотите сказать, что из святых отцов получаются не самые лучшие отцы? — Род нахмурился. — Ладно, я вас понял. А в данном случае работа для монахов — это то, что им велит делать архиепископ.

— Во время данного кризиса — да.

— А это означает, что, если мы хотим прекратить охоту на ведьм, нам следует остановить архиепископа. А на него работают самые профессиональные эсперы Грамерая! Просто восторг!

Луна стояла уже довольно высоко, и в ее серебряном свете казались черными ржавые груды искореженного железа около забора сада архиепископа. Тот, кто трудился над забором и отрывал от камней Холодное Железо, отбрасывал длинную бесформенную, жутковатую тень.

— Еще немножко, ваше величество, и эта сторона забора будет очищена, — прозвучал басок из-под росшей неподалеку груши.

— Да уж, на железо они не поскупились, — сердито проворчал Бром О’Берин, выкорчевывая из камня последнюю подкову. — А теперь мне нужно как следует осмотреть свой участок, Робин, чтобы там не осталось ни единого гвоздика, который мог бы поранить хоть одного из моих эльфов.

Пак, прятавшийся под грушей, поежился:

— Да спасут нас духи древесные! Это же верная смерть!

Бром молча продолжал работу и наконец объявил:

— Все чисто, Робин. Теперь пойдем поглядим. Может, удастся что-то высмотреть.

Пак вспрыгнул на стену рядом с Бромом и спрятался между толстыми плетями старого плюща. Бром разместился за ветками какого-то плодового дерева. Они долго ждали. Луна всходила все выше, и лазутчики лишь изредка обменивались отдельными словами да порой шепотом переговаривались с другими эльфами, которые друг за другом перебирались через забор и затаивались между цветами в саду.

Наконец отворилась дверь в основании башни. Лазутчики-эльфы насторожились, совсем как гончие, учуявшие добычу. В сад вышел архиепископ, а рядом с ним — брат Альфонсо. Архиепископ остановился, вдохнул аромат цветов и испустил вздох. Похоже, он на несколько мгновений сбросил с плеч груз всех своих забот.

— О! — воскликнул он. — Островок спокойствия в этом бурном мире!

— Верно, милорд. Однако бури никогда не уходят навсегда. Они лишь таятся до времени.

— О, уймись же! — снова вздохнул архиепископ — на сей раз тяжко. — Неужто мне хоть на миг нельзя отвлечься от забот?

— Ведь вы — архиепископ, милорд?

— Честно говоря, я уже немного жалею о том, что я уже не аббат, — проворчал архиепископ. — Но ты прав. Да и когда ты бывал не прав? Ну, говори, что за дело у тебя ко мне, если оно не терпит отлагательств?

— Дел много, милорд, но все они укладываются воедино: теперь, когда вы отреклись от Рима, вы можете также отречься от разных глупостей, которые прежде проповедовали.

Архиепископ замер и приготовился слушать.

— Вы ратовали за отмену продажи индульгенций, — напомнил ему брат Альфонсо. — И насчет ростовщичества.

— Верно, — пробормотал архиепископ. — И как только Римская Церковь может мириться с тем, чтобы, помогая ближнему, кто-то наживался на этом?

— Ну да. И обет безбрачия, милорд. С этим вопросом уже покончено. Если верить слухам, в народе ваше решение принимается очень тепло.

Архиепископ не смог скрыть удовлетворения.

Брат Альфонсо это заметил и с трудом спрятал улыбку.

— Вы часто говорили о том, что монаху не под силу ноша супружества. И вы также говорили, что, если священник беззаветно предан Господу, он должен привести к нему как можно больше душ.

— И если мы говорим крестьянину, что его долг — растить детей, то мы и сами должны этим заниматься, — добавил архиепископ. — О да, я все помню.

Брат Альфонсо провел ладонью по губам.

Порыв ночного ветерка донес до них пение хора. Архиепископ резко обернулся.

— Вечерня! — воскликнул он. — Мы опоздали! Пойдем скорее, брат Альфонсо!

— Иду-иду, милорд, — пробормотал брат Альфонсо, но с места не тронулся и стоял до тех пор, пока архиепископ не скрылся за дверью.

А когда дверь за Джоном Видцекомом закрылась, его секретарь запрокинул голову и рассмеялся. Смеялся он негромко, но долго. Он продолжал смеяться и еще несколько мгновений после того, как земля ушла у него из-под ног. Смех сменился испуганным вскриком, но всего на секунду. Крик Альфонсо был прерван метким и тяжелым ударом по макушке. Лепрехун довольно постукивал своим молоточком по ладошке, покуда выскочившие из кустов эльфы быстро и ловко обматывали лишившегося чувств Альфонсо веревками.

— Славно поработали, храбрецы мои, — рокочущим баритоном проговорил Бром О’Берин, подойдя к месту происшествия. — А теперь отнесите его туда, где он больше никому не причинит зла.

Эльфы разместились вокруг брата Альфонсо, а в следующее мгновение его тело словно поплыло над землей на нескольких десятках маленьких ножек, описало полный круг и направилось к огромному старому ореховому дереву, под корнями которого открылось большое отверстие, изнутри которого мелькнул золотистый свет. Эльфы впихнули бесчувственного Альфонсо в эту дыру, а следом за ними туда прыгнул Пак, а за ним — Бром О’Берин. Потом дыра начала как бы сама собой закрываться, и эльфы друг за дружкой исчезли в ней. В саду архиепископа вновь воцарилась ночная тишина.

Благородные заложники собрались вокруг пиршественного стола посередине зала. Серьезные, торжественные, они разбились на группы. На восточном краю объединились лоялисты во главе с д’Огюстом, а на западном — Гибелли, Маршалл, Гвельф и Глазго. Все они смотрели на главный вход, по обе стороны от которого выстроилось по дюжине сурового вида воинов с копьями, взятыми на изготовку. В зале царило безмолвие.

Но вот в дверях появился сэр Марис и возгласил:

— Милорды, его величество король!

Все встали. Это следовало сделать хотя бы по правилам придворного этикета. К тому же Туан никогда не требовал от молодых аристократов, чтобы они опускались перед ним на колени.

На широких плечах короля лежала пурпурная мантия, отороченная мехом горностая, а под ней сверкал парчовый камзол. Голову владыки Грамерая венчала золотая корона с бриллиантами, в левой руке он держал скипетр, а правая покоилась на рукояти меча. Туан остановился, медленно повернул голову, обвел взглядом лица молодых людей. Потом он негромко проговорил:

— Милорды, в стране война.

И снова наступило молчание, но Туан почти физически ощутил силу своих слов и то, как они отозвались в сердцах молодых лордов. Кто-то расправил плечи, кто-то шире раскрыл глаза. Все они знали, что именно объявит им король, но теперь, когда эти слова были произнесены, они прозвучали со всей неотвратимостью.