Далия Трускиновская - Нереал

Я замечтался.

Банки из-под пива стояли на лавочке в ряд. Я наподдал их — и они красиво улетели в бетонную урну. Все-таки печенье с начинкой — не еда для мужчины. И конфеты оказались какие-то гадкие. Я встал и неторопливо пошел в поисках... в поисках...

Мяса!

Баба, которая не Ксения, этой ночью была. Пиво было. Теперь — мясо!

По улице уже шли навстречу люди. Было странно, что женщины на меня не смотрели. Все они были какие-то озабоченные, унылые, толстые и кривоногие. Стрелять таких женщин надо. Непонятно, зачем они живут.

Но я не стал стрелять. Пусть уж! Пистолет мне пригодится для других дел. Он так удобно был прилажен за ремнем на спине, что я его и не чувствовал.

Я шел долго, но не встретил ни одной пары подходящих ног.

Мяса, тихо рычал во мне внутренний голос, мяса, мяса!

Я шел туда, где мясо. Откуда-то я знал это место, где на жестяных прилавках лежат горы розового и красного мяса с белыми прожилками, с опьяняющим запахом! И я пришел туда. Но, странное дело, мясо пахло так, что с ума можно было сойти, и в то же время я понимал, что есть его не могу. Что-то с ним было не так... нет! Какой-то запрет был, давний запрет, не позволявший мне есть такое мясо, именно такое... какое, ко всем чертям, мясо?..

Вспомнил!

Сырое!

А мне нужно было жареное.

Я заметался по рынку в поисках хорошего куска жареного мяса. И уловил подходящий запах. Правда, к нему что-то такое примешивалось нехорошее, ну да ладно! Запах шел от железного ящика на колесах. Ящик охраняла тетка в грязном белом халате. Вот эту тетку точно нужно было пристрелить. У нее не только халат — вся она была грязная, я кожей чувствовал это. Рука невольно изогнулась и потянула из-за ремня пистолет.

— Беляши жареные! — вдруг заорала эта гнуснейшая тетка. — Дешево, вкусно! Девочки, мальчики, покупайте! Беляши жареные! Пятнадцать рублей!

У нее было толстое лицо и тонкий голос. И бледно-желтые, металлические от лака волосы! Прядь, плоская, жесткая и тонкая, как лист картона, была выпущена из-под косынки и изогнута надо лбом.

Мимо шли не девочки и не мальчики, а толстые люди, которые торопились от электричек к трамвайной остановке. Наверно, они не поняли, что тетка обращается к ним. Она проводила взглядом стадо человек в сорок, выпущенное вокзальными дверями и почти сразу проглоченное трамваем, и повернулась в ожидании следующего. Тут она увидела меня.

— Беляшик? — спросила меня тетка. — Или два? Но у меня в руке уже был пистолет. И рука сама поднялась с пистолетом...

Тетка заорала. Но странные слова она орала.

— Помогите! Грабят!

Действительно! У нее же были деньги! Деньги в рыжей старой сумке через плечо! Она торговала и получала за свои гнусные беляши деньги!

А с деньгами я могу пойти в ресторан!

Вот! Изумительное слово — ресторан!

Я сдернул с нее сумку так ловко, что Билл Бродяга пришел бы в неописуемый восторг. Она даже не сопротивлялась, а только визжала, и на этот визг уже бежал к нам какой-то толстый дядька в сером халате, а поверх халата был длинный грязный передник.

— Держи его, Машка! — вопил дядька. — Держи сволоча!

И еще кто-то бежал со свистом. Я не сразу понял, что это у него во рту свисток.

Тетка Машка вцепилась в ремень, я рванул — и она рухнула на колени.

Тут меня треснуло по голове что-то непонятное, и я выпустил сумку. Треснуло еще раз.

Это теткина соседка, тоже торговавшая чём-то гнусным, лупила меня табуретом. Толстый дядька налетел и стал выкручивать руку, даже не сообразив, что в руке — пистолет. Я нечаянно нажал на спуск.

Все шарахнулись.

Оказалось, вокруг уже собралась толпа. Толпа — это уже было лишнее. Я сделал движение — люди расступились. Я кинулся прочь.

Не знаю, что там было потом. Я убежал с рынка, но за ближайшим углом остановился, очень недовольный. Я остался без мяса, без сумки с деньгами, и орущая рожа тетки Машки так и стояла перед глазами.

Обидно было не только то, что без мяса и без сумки. За державу было обидно! Живут же в ней тетки, которые своим видом — прямое оскорбление роду человеческому! И смеют же носить такие имена!..

Классная девка Машка...

И Ксения!

Каким-то образом я запутался между этими двумя женщинами, и обеих я любил, и обеих хотел, и стояли между нами какие-то стены...

Я шел, и шел, и шел, и вдруг в моей голове появилась мысль — а куда я, собственно, иду? Может быть, мне нужно куда-то прийти и что-то сделать?

А между тем утро перетекло в день, улицы стали дневные, шумные, пестрые, и между двумя витринами готовой одежды я увидел парня, устанавливающего раскладной стол. Рядом стояли большие сумки.

Откуда-то я знал, что сейчас произойдет. Я знал, что этот раскладной стол называется “лоток”, что в сумках — книги, и еще где-то должна быть складная табуретка.

Карасевич!

Вот кто мне нужен — Карасевич!

Вот кому я должен просто-напросто врезать по морде!

Я быстро подошел к парню.

— Где Карасевич? — спросил я его.

— Какой Карасевич? — он сделал вид, будто удивился.

— Ты, родной! Мне Карасевич нужен!

— Может быть, Ходасевич? — он сделал вид, будто догадался. — Так сейчас достану двухтомник! Ходасевич? Нет. Такого слова не знаю.

— Карасевич. Хозяин, — сказал я, чтобы уж сомнений не было.

— А-а! Так это не сюда! — почему-то обрадовался парень. — Мы у него эту точку перекупили! А он с книжным делом завязал!

— Как — завязал?

— Ну, денег мало, хлопот много, он распродал все свои точки и... — парень задумался, как мне показалось — честно задумался. — Он теперь это... кафешку, что ли, открывает...

— Хорошо, — сказал я. Это означало — уже и то хорошо, что я вспомнил слово “Карасевич”. Он тоже сделал что-то плохое, хотя и менее гадкое, чем покойник Ротман.

Он меня уволил?..

Нет!

Не мог я быть уличным продавцом всякой дряни! Не мог он меня прогнать за то, что с лотка стянули какой-то заграничный секс и энциклопедию сказок! Я за уличным лотком? Тьфу!

Но что же я тогда против него имею?.. Может быть, мы чего-то не поделили в Чикаго? Надо будет при случае спросить у Билла Бродяги... а, кстати, куда он подевался, Бродяга?.. Вот! Я должен отыскать Бродягу! Странная картина возникла тут у меня в голове. Я увидел, веселое лицо Билла Бродяги — но застывшее, как на фотографии, и одновременно увидел двор. Это был большой двор в середине квартала, куда не так-то просто забраться, но я знал в нем все закоулки, потому что прожил по меньшей мере двадцать лет... если не тридцать...

Но этот двор был не в Чикаго и даже не в Миннеаполисе... Как же я мог прожить в нем столько лет?

Одновременно я понял, что если с того места, где сейчас нахожусь, двинуться вперед, а потом за киосками свернуть направо, а потом пройти через сквер наискосок, то я как раз выйду к тому парадному, через которое привык проходить в этот родной двор. Может быть, Бродяга уже давно ждет меня и по давней привычке приготовился издеваться над моей бурно проведенной ночью? Я побежал.