Далия Трускиновская - Нереал

Справа был вертикальный ряд кухонных окон, а вот слева был вертикальный ряд лоджий, примыкавших к спальням. Подо мной имелось всего — навсего восемь лоджий. Перебраться от одной к другой, тем более сверху вниз, было несложно, когда-то я уже проделал такой трюк. В гостинице... В Лос-Анджелесе?.. Вот сигануть по диагонали к лоджии восьмого этажа было малость сложнее.

Я взял на кухне длинное льняное полотенце с народной вышивкой, попробовал его на прочность, привязал к трубе от парового отопления, вылез и с маху перелетел туда, куда хотел.

Остальное было делом техники.

Я — Напролом!

И Ксения еще убедится в этом.

Но внизу было странно. Светло и пусто. Я пошел по улице, недоумевая, куда подевались все люди. Напоролся на бабку с метлой.

— Бабуля! — сказал я ей ласково, но она все равно шарахнулась. — Где все? Куда они подевались?

— Кто — все? — она не то чтобы удивилась и (ie то чтобы испугалась, но ее нос как-то дико зашевелился.

— Люди, — объяснил я.

— Так утро же! Пять часов утра! — воскликнула она.

Утро? Ага. Есть такое слово — утро.

Именно — слово...

Оно относится к тому лесу и к тому озеру, откуда шел крепчающий ветер и звучала последняя песня, и кто-то, взглянув на небо, сказал:

— Ребята, утро...

Стоп! Сам-то я это небо видел? Этот ветер нюхал?

Я посмотрел вверх. Действительно, небо. Я принюхался. Из щели между киосками пахло... нет, воняло. Животными. Котами!

Со мной творилось что-то не то...

Киоск. Красивое слово. Хорошо, что я его знаю. И вообще полезная штука...

Я треснул рукой по стеклу. Билл Бродяга выучил меня бить так, чтобы не порезаться. Это было... это было в Миннеаполисе, Миннесота, Ю-Эс-Эй...

Мис-су-ри-и-и... Май Мис-су-ри-и-и-и!..

Бабка смотрела на меня с ужасом.

— Поет... — прошептала она и вдруг впала в ярость. — Он еще и поет! Витрину разгромил и поет! Обдолбался и поет!!!

Я спокойно взял то съедобное, что нашел: печенье с начинкой, четыре вида, банки с пивом, пять видов, конфеты, десять прозрачных мешочков. Там же взял и пакет, чтобы сложить все это.

Я понял, что просто-напросто хотел есть.

Эта еда называлась — завтрак.

Странно — когда я возился с этой, которая не Ксения, слов хватало, и всяких, и выражения в голосе хватало. А слово “завтрак” я вспоминал...

Еду я употребил в сквере на лавочке.

Утро длилось. Люди не появлялись.

А зачем мне, собственно, люди? Чего я от них хочу?

Толстого дядю Ротмана я застрелил.

Вот! Нужно найти Машку Колесникову.

Классная девка Машка! Ноги — во, бедра — во...

Руки сами попытались изобразить в воздухе крутые Машкины бедра. Машка...

Я вскочил. Я вспомнил!

Машку у меня отняли!

Она пришла на свидание, когда я промучался по меньшей мере час, если не полтора. Она села на подоконник, даже не посмотрев на цветы, которые я ей принес, и одернула юбку таким образом, чтобы обтянуть бедра и как можно эффектнее показать коленки. Я что-то такое заговорил несуразное, вот тогда у меня точно не было слов, а одна каша во рту, и она выслушала, она честно выслушала!

— Знаешь, — сказала она, — это все — глупости. Сколько тебе лет?

Я и сам знал, что мало. Она пользовалась тем, что мы ровесники, и изображала взрослую женщину. Она и была рядом со мной взрослой женщиной, мать, догадавшись, что я влюбился в Машку, ужаснулась и высказала все, что думает об этой прошмандовке и ее хахалях. Допустим, мать преувеличила... Но я и сам видел, Машка — не девочка, да и позволили бы мужики такой красавице до шестнадцати лет оставаться в девочках!

Мне было все равно, кто там за ней числился. Я хотел, чтобы она была со мной и только со мной...

Какими словами она сказала, что влюблена в другого?

Я не мог восстановить ее слова! Как-то у нее так округло вышло, что слова были простенькие, голос обычный, и все же у меня в башке словно гром грянул!

— У тебя с ним ничего не получится, — тогда я еще не знал, что за сволочь этот Валерка, но мне страшно не хотелось, чтобы у них получилось.

— Получится! — Машка была гордая и страшно самоуверенная.

— Не забудь на свадьбу пригласить! — выкрикнул я. Таким мерзким голосишком выкрикнул, что до сих пор стыдно. Но тогда я еще не был самим собой.

— Да уж не забуду! — пообещала Машка. Потом я действительно видел их вместе на дискотеке. Девчонки мне рассказали, что Машка все проделала сама. Он редко ходил на дискотеки, она просто попросила кого-то из ребят привести его, сама пригласила на белый танец, сама прижималась и зазвала в компанию, а там верная подружка Нинка помогла затащить его домой и подпоить.

И, конечно же, всю эту затею погубила Валеркина мать. Она не просто запретила Валерке путаться с кем попало, а добралась до Машкиных родителей. Ну, с ними разговора, конечно, не вышло — Машкин батя тогда не просыхал, а маманька на нее рукой махнула.

— Сама такая же была, — заметила моя мать, когда рассказывала мне все эти подробности.

Если бы эта история приключилась с любой другой девчонкой во дворе, мать бы долго и яростно возмущалась: ребенка сделал, паршивец, а сам — в кусты, мол, я тут ни при чем! Тут же она всем своим весом взгромоздилась на ротмановскую точку зрения; мальчишку заманили, уложили и теперь пытаются его повенчать с пузом. Я понимал, что в кои-то веки мать права, и не находил ни слова, чтобы защитить Машку. Мне просто нечем было ее защитить — и я орал на мать! Я поминал ей все ее грехи, и даже то, что родила меня от бесполезного идиота. Пару раз я схлопотал от матери пощечину... Нет. Пощечины не было. Не могло быть. И матери не было... или была?..

Кончилось тем, что Ротманы просто-напросто съехали на другую квартиру, в другом конце города, тем более, что давно собирались, исчезли из нашего двора, и Валерка, окончив школу, уехал учиться... черт, куда же он уехал?..

Машка к тому времени сделала неудачный аборт, месяца два провалялась по больницам и вышла — краше в гроб кладут. Но оклемалась... а что с ней было потом?.. Мать что-то мне толковала, но я зажимал уши... Сволочь Ротман! Такая девка сама в руки далась!

Я внутренними глазами увидел Машку — стройную, темноглазую, с пышными светлыми волосами чуть ли не до пояса, с круглыми грудками, распирающими тесную маечку, в невозможно узкой и короткой юбке... и эти ноги... и эти пухлые нахальные губы... и этот голос, презрительный, ленивый, и все же манящий, обещающий что-то такое... Машка! Колесникова! Где ты, отзовись! Я же отомстил за тебя!

Он отнял у меня тебя, он отнял у тебя судьбу, а я отнял у него жизнь. Все справедливо. По-мужски.

И Билл Бродяга похвалил бы. Он понимает такие дела, Бродяга.

И песню бы про это спели замечательную, на берегу озера Мичиган, между Бирюковкой и Каплановкой, там, куда не доносит южным ветром смог от Чикаго и можно за гроши снять у хромого деда Федора целую избу и сарай с сеновалом впридачу...