Андрей Дмитрук - Сувер

Наконец, стоявший вместе с судьями трубач поднял свой рог: чистый звук разнёсся, враз установив тишину. И тут же она сменилась фырканьем и глухим тяжким топотом. Уколотые в загривок, стронулись с места индрики, пошли всё быстрее. Земля вздрагивала ощутимо. Качая лобастыми узко-высокими головами под косматой шапкой, звери набирали ход. Пока что никто не опережал других.

Так длилось чуть ли не до середины поприща. А тогда — невидимо никому, зашевелились в пегой бороде губы Ратхая.

— Будет выглядеть как несчастный случай, — сказал ему вчера вечером Инкэри. При закрытых дверях, вдвоём, они усидели кувшин крепчайшей браги, — но чужак был свеж и трезв, на зависть хозяину, а самого ганапата уже начало развозить. — Да, просто случайность. Разве не бывало такого, чтобы индрики начинали беситься?..

Морща лоб и с натугой глядя на сотрапезника, Ратхай выдавил из себя:

— Грех великий, вина страшная. — Хлопнул себя по буйно-волосатой, в разрезе рубахи видимой груди. — До сих пор здесь горит! Стрезва спать не даёт… чтобы уснуть, каждый вечер жбан выпиваю. Так Сурин заповедал, так гопаланы учат: не проливай человечью кровь, разве только для исцеления!..

— Не ты убьёшь, не ты прольёшь кровь, — спокойно откликнулся Инкэри. И вдруг синие холодные глаза вплотную приблизил к слезящимся глазам Ратхая. — День, другой, третий, — девка не смолчит. Мне призналась, другим растрезвонит.

— Так ты же её сам, колдун… — сдавленно начал хозяин, но Инкэри лишь отмахнулся:

— Ничего не сам; говорю, она готова была уже; видно, за год с лишним изъело горе, сожгло изнутри. Сестрица знает уже, будь спокоен; скоро подруги зашушукаются, а там. Знаешь другой способ заткнуть им рот? Или, может, бросишь семью, детей, внуков — да на Каме женишься? Что с тобой тогда сделают люди, — ведаешь?!

Всхлипнув, ганапат поник всклокоченной головищей.

Редко спорили между собой градчане, враждовали ещё реже, — но уж если случалось такое, то, почитай, никогда не доходило до смертоубийства, даже до драки. Ратхай отлично знал о многолетней ненависти к нему Питара, отвечал на неё снисходительным презрением, — но ни один из них не проявлял внешне своих чувств.

Если уж окончательно не могли поладить между собой гопаларцы, — выносили рознь свою на вече, под сень тысячелетнего дуба. К делам, разбираемым вечевым судом, относились, главным образом, имущественные: о разделе наследства, о спорных границах двух усадеб и тому подобные. И только два-три, за целый век, было разобрано дела о насилии. В паре случаев пострадавшие прилюдно простили обидчиков, и те взялись содержать их до полного выздоровления; в одном, окончившемся смертью жертвы, виновного изгнали из града, через гонцов предупредив другие поселения суверов: сего к людям не допускать!..

Но сроду-веку не слыхивали о том, чтобы градчанин, да не простой, а выборный вождь, в летах уже зимних, при живой жене и немалом потомстве взял новый брак с молодой незамужней девкой. И гопаланы не признают такой преступный союз обожением. Блуд бывал, понятно, однако доселе его удачно прятали. А тут — встречи тайные, младенец убиенный. Словом, то ли одного Ратхая, то ли вместе с распутной Камой суд почти наверняка обрёк бы на вечные скитания. И прощайте, дом — полная чаша, почёт от людей, привычная за два с лишним пятилетия власть! Хижина где-нибудь в лесу, жалкий при ней огородик, добыча, всё более скудная — ведь ему, как-никак, уже седьмой десяток… ещё Кама навяжется, корми её. И после нищих, мучительных лет и зим (многих ли?) — смерть, достойная лесного зверя, после которой никто не проложит Ратхаю путь в блаженную обитель, спалив его тело на костре, зажжённом лучами Солнцебога.

Чётко, как это умели в Альдланде, отследив мысли хозяина, Инкэри, уже с полной уверенностью, сказал:

— Запоминай слова. Когда будешь говорить, смотри на того, кого хочешь заклясть.

И жёстко добавил:

— Лучше — смотри на обеих.

Большой, словно медведь, Ратхай вздрогнул всем телом. Махом налил себе кружку, вытянул до дна. Поднялся — глянуть, не слушает ли кто. Но пусты были сени третьего жилья, где, в своих личных покоях, сидел он ныне с гостем, и по наружным лестницам никто не ходил.

Вернулся к столу. Хмель качнул ганапата, рукавом он чуть не сбил настольный светильник.

— Запомнишь ли? — усомнился пришелец.

— Ничего, у меня память что прикус собачий… вопьётся, не выпустит. Давай!..

И вот теперь, под сотрясающий землю топот индриков, он готовился совершить ужасное, но необходимое. Окончательно себя взбодрив, сомнения отогнав лихостью, — «кто смел, того и гора», — Ратхай взглянул на Каму с Сарамой. Нарядные, раскрасневшиеся, в окружении парней стояли они возле самой ограды поприща; младшая прыскала в рукав от молодецких шуток, Кама же отчуждённо кидала в рот леденцы. И эта её отчуждённость («таится, готовится!») окончательно прервала колебания вождя. Отойдя на пару шагов, будто увлечённый зрелищем гонок, чуть слышно забормотал он:

— Ахрр ахаррар уртиго бенефро забурро.

Матёрый Див, с Ваюром на шее, уже отставал немного от прочих: был он силён, но сказывались годы. В те мгновения трусил он возле хлипкой ограды. И вот, словно некий зов услышав, осел индрик на задние ноги, хобот задрал ввысь, поднял гигантские кривые бивни… и повернул налево, на толпу. Даром вожатый терзал его затылок окровавленным стрекалом. Колья и ветви только хрустнули. Не успев отбежать, под ножищи зверя упала Кама; сестра её, бросившись спасать, была обвита кольчатым змеем хобота.

Вопль Сарамы разнёсся надо всем лугом. Высоко подняв девушку, — лишь синий летник мелькнул васильком, — индрик ударил свою жертву оземь.

Вечевой дуб, посаженный самим Солнцебогом, был, по вере гопаларцев, намного старше их града, но до сих пор являл живость и силу необыкновенную. Одним из первых в округе он надевал нежно-зелёную листву, последним — сбрасывал золотисто-коричневую и каждый год ронял сотни спелых желудей. Кто из пришлых бывал здесь, непременно их прихватывал с собой; на весь Сувер разбежалось потомство царь-дерева, давая начало дубравам.

Утром под ещё не облетевший шатёр дуба, к самому стволу поставили скамью с резной спинкой. Рельеф изображал летящих, крылья вперехлёст, лебедей, а над ними солнечный лик. То была судейская скамья, и заняли её самые чтимые вечевые старцы. Против обычая, не сидели в их ряду ни ганапат Ратхай, ни старейшина кузнецов Питар. Зато, чтобы придать особый вес каждому слову суда, приглашены были старшие служители богов. Рядом с белыми гопаланами воссел в зелёных, украшенных золотом, одеждах славитель Матери Сырой Земли. Одетый в сине-красное, с рубином на челе, вставленным в головной обруч, сидел глава храма Перкуна. Серебристый плащ поверх голубого платья отличал священника Сумы-Луны.