Андрей Дмитрук - Сувер

Лёгкая Сарама полетела тропой направо вниз, в полутьму. Следуя за ней, кузнец оказался в молодом сосняке; дальше, за покрытым травой выступом берега, играла бликами шепчущая вода.

Словно во сне, будто и не с ним всё это происходило, — смотрел Питар, как между стволами мечется с огоньком в руке, ищет белая Сарама; как останавливается в знаемом месте и указывает себе под ноги:

— Копай здесь!

Бездумно он вонзил лезвие в моховой бугор. Рыхлый грунт поддавался. Привычный напрягаться у наковальни, играючи копал кузнец… пока вдруг не отшатнулся и, бросив лопату, не издал сдавленный горловой крик.

Далеко оттуда, посреди града, сидя на своей постели в Ратхаевом доме, Инкэри перестал шептать и разъединил судорожно сцепленные пальцы рук.

Осенью, перед наступлением трёхмесячной ночи, много праздников в Сувере. Празднуют день последнего снопа, проводы птиц, день пива и браги нового урожая — и, конечно же, свадьбы, свадьбы. А почему бы и не радоваться, и не пировать? Общинные поля и сады давно обобраны; скот заперт в тёплые хлева, корм для него заготовлен. Правда, в усадьбах ещё возятся, порой приглашая соседей: кому стволы деревьев надо обернуть соломой, от будущих морозов, кому под зиму морковь или лук посеять, кому обновить и утеплить борти. Мужики ладят сани, заказывают кузнецам зимние подковы, готовят снасти для подлёдной ловли. Хозяйки пересматривают и чинят зимнюю одежду, достают из ларей и перетряхивают шубы. Кто его знает, — порой Белый Дед приходит и раньше срока, гоня перед собой бессчётные стаи снежных мух. Но, как бы то ни было, месяцы листопад и листогной — праздничные!

А если день обычный, без гулянья и плясок, — градчане вечеруют. Темнеет всё раньше, дни куцые; друзья и соседи собираются на огонёк то в одном, то в другом доме, устраивают скромное застолье, поют, затевают домашние игры.

Словом, не скучно проходит осень. Но есть одно событие, которое особенно волнует гану, никого не оставляя равнодушным. Разгораются страсти; взрослые и дети спорят на выпивку, на мешок зерна, на шапку или просто на пару затрещин проигравшему: чья возьмёт?..

Что же это за событие? Гонки индриков.

К середине листопада, пока горит кругом сухое золото, клыкачи-великаны успевают отрастить длинный мех, накопить жир. Теперь они в лучшей поре, и хозяевам охота похвастать мощью своих питомцев.

День обещал быть погожим, почти летним, когда на большом и ровном заречном лугу открывались состязания. По утренней прохладе через оба моста и на лодках повалил народ, чтобы заранее стать поближе к мерному поприщу. Оно же, длиной в две тысячи шагов, начиналось у опушки бора и заканчивалось над берегом Ардвы. С боков поприще ограждали ряды кольев, перевитых сосновыми ветками. А у леса, приведённые с рассвета, двигались красно-бурые, издали подобные башням индрики. Вокруг них была суета: владельцы подкармливали гигантов мёдом, осматривали их перед забегом; на лохматых загривках уже сидели наездники, беззаботно перекликаясь. Никакой сбруи, понятно, не полагалось животным десяти локтей ростом, лишь подстилка для всадника.

У реки, там, где оканчивалось поприще, на рогатины были положены жерди — предел бега. Их должен был снести пришедший первым индрик. Рядом кучились судьи во главе с Ратхаем, — гопаланы или иные священники в столь мирской потехе участия не принимали. Сам ганапат, два-три вечевых старца, в их числе Питар, были торжественно одеты в полушубки, крытые цветным сукном, и красные шапки с бобровой опушкой. Стоял с ними и Инкэри, не изменивший своему обычному кожаному плащу и, как всегда, без головного убора.

Всё же было свежевато; пар курился от дыхания градчан, сбившихся у оград по обе стороны поприща. Но вот солнце выдвинулось из-за сосен повыше, припекло; охрой вспыхнула шерсть индриков, маслянисто-жёлтыми стали загнутые кольцами бивни. Наездники на крутых холках взяли поухватистей свои единственные орудия, длинные железные шипы на рукоятях. Лишь такое стрекало могло нанести ощутимый укол сквозь мех и толстенную кожу. Короткий кафтан и шапка у каждого всадника были иного цвета. Ваюр, сидевший на Ратхаевом звере, чудовищно огромном Диве, носил малиновый цвет, такую же шапку Агна вышила ему парчовыми нитями.

Чуя скорое отправление, индрики переставали обрывать хоботами лебеду, топтались, переваливаясь с боку на бок, пофыркивали, — а один взял и затрубил во всю мочь, вызвав говор и смех у зрителей.

Должно быть, никогда до сих пор чувства столь сильные и противоречивые не одолевали Питара, сына Фарно. Как и в ту свадебную ночь, он был вынужден находиться рядом с Ратхаем; обратись тот с беседой — отвечать степенно и доброжелательно. Но нынче, благодаря недавней ночной находке, Питарова ненависть разгорелась огнём поедающим. Ибо над ямой, выкопанной в сосняке, узнал кузнец от Сарамы всё. И о противном естеству грехе Камы со старым, женатым градодержцем; и о том, как скроила она себе распашной летник, чтобы стыд свой скрывать; и как прошлым летом, на исходе месяца жнивня, родила в баньке младенца, затем жестоко умерщвлённого.

То словно печным жаром обдаваемый, то лютым морозом, слушал тогда Питар ужасную Сарамину исповедь. Нестерпимо в ней было всё, от начала до конца, — но особенно поразило мастера то, что матерью своей был отдан на заклание новорождённый. Нечасто, понятное дело, — но порой, месяцев через девять после весенних Гопаловых игрищ, являлся во граде малыш, ни одной семейной парой не признанный. Обычно вдруг находили его, в пеленах лежащего под Вечевым дубом, словно бы отдаваемого гане. И что же? Не убивали невинное дитя; как правило, брала его в дом бездетная чета, а не то вдова или бобылка. И никто мальца не смел обзывать подкидышем, безотцовщиной; своих детей за это по губам били. И, повзрослев, получал он равные права со всеми градчанами. Отчего же здесь такая свирепость, не звериная даже, — звери своих детёнышей вон как берегут?..

Ратхай.

Ну, как же иначе! Невместно вождю марать себя, признаваясь в шашнях с девицей, дочерью другого знатного градчанина. Вдруг проговорится девка… однажды скажет дитяти, кто его отец?! Да и до того — подругам сболтнёт обязательно. А где Кама будет содержать байстрюка, как скроет его от людей, буде тот останется жив? Ох, не сберечь, никак не сберечь тайну… позор будет! Не переизберут старика тщеславного на очередной срок! Лучше уж сразу, камнем — или чем там, по ещё мягкой головёнке.

Разные мысли и чувства клубились внутри у невозмутимого внешне Питара, порой удивляя его самого: вдруг находил он, что ярится на ганапата ещё и потому, что не дал тот побыть дедушкой. Но всё вело к одному: к тихому скрежету зубовному и палящим взглядам в широченную, как стена амбара, спину Ратхая.