Вера Камша - Ветер и вечность. Том 1. Предвещает погоню [litres]

Занавеска, за которой исчезла рыжая Мелхен, колыхнулась в тщетной надежде стать парусом. Похоже, кто-то открыл дверь. От того, что ты стоишь столбом, переваривая услышанное, двери не перестанут открываться, печи топиться, а толстые короли есть и пить. Присутствие на монаршей трапезе, пусть и походной, требовало соблюдения хоть каких-то приличий. С бритьем он опоздал, разве что шейный платок сменить?

Чистые платки лежали в сундучке, который стерегла дрыхнущая Гудрун. Рядом валялась опрокинутая корзинка – опытный Уилер накинул петли не крест-накрест, а по-простому, давая возможность узнице освободиться.

– Слезай, – распорядился Фельсенбург. Кошка предсказуемо зевнула и потянулась. – Хочешь шмякнуться? Твое право.

Открытие крышки, мягкий тяжелый шлепок, недовольный писк. Среди платков пряталась засунутая в непарную перчатку брошка с сапфиром. Прости, мама, ты ее не увидишь, и новых писем тоже дождешься не скоро. Платок, темно-синий, морской, Руперт завязывал почти не глядя, вышло безупречно и, главное, вовремя. Сидевший под дверью каданец крикнул, что господина полковника ждут.

– Сейчас буду.

Гудрун поняла и протестующе завопила, а на совет уняться обхватила сапог, но хозяин все-таки ушел, подло и ловко захлопнув дверь. Высоченный гаунау в темно-зеленом мундире щелкнул каблуками и принялся пугать остывающим мясом, Руппи кивнул и, отмахнувшись от поданного сержантом плаща, перебежал двор. Кошка нуждается в корзинке, лошадь – в поводьях, человек идет сам. К столу, в море, в бой, к Леворукому…

Хайнрих полдничал в главном зале, который усердный трактирщик украсил еловыми гирляндами. Если считать по-фрошерски, то елка – это барон, если по-дриксенски, все равно не король, а герцог. Из славного рода Фельсенбургов. Дипломаты подобные казусы как только не трактуют, могут и до войны договориться, но дипломатов здесь, к счастью, нет.

– Пришел? – громыхнул из-за стола Хайнрих. – Молодец! Садись к ее высочеству!

– Это я, – объяснила средних лет пышногрудая брюнетка, – только лучше «ее высокопреосвященства», или Матильда. Правда, я тебе в бабки гожусь.

– Есть у него бабка, – вмешался король, – да какая! От женихов не бегала, волосы не стригла, голову нашему брату на седьмом десятке не крутит, зато проглотит и не поморщится!

– Любого? – переспросила брюнетка и захохотала. Сэль же про кардинальшу-алатку говорила, просто он слегка отупел. – А если кислый?

– Проглотит, – вступился за честь бабушки Элизы Руппи, – по крайней мере я и Дриксен на это надеемся. Сударыня, я готов называть вас так, как вам угодно.

– Мне угодна Матильда, – алатская дама слегка подвинулась. – Слушай, ты же мешанку ел! Зови гицей, не ошибешься.

– Гица Матильда?

– Да хоть бы и так.

Сесть Руппи толком не успел: вошли девицы. Сэль безмятежно опиралась на руку Савиньяка, рыжую Мелхен вел Герард, с которым надо до отъезда перекинуться хотя бы парой слов, а то как бы не вообразил какую-нибудь чушь.

– Добрый день, ваше величество, – Селина приподняла юбку и слегка присела. – Добрый день, ваше высочество, добрый день, господин Фельсенбург.

– Ну для него вряд ли добрый, – вмешался Хайнрих, – но держится молодцом, всем бы так! Кончайте с церемониями, мясо остынет – Мелхен расстроится!

– Остывшее мясо не может быть великой бедой, но зачем превращать хорошее в терпимое?

– Сдуру, – припечатал Хайнрих, с нежностью глядя на Сэль. Девушка казалась спокойной, спокойней и брата, и подруги. Хорошо, что они обе уезжают в Гаунау. Хайнрих – защитник хоть куда, Бруно был бы хуже.

– Ну, – окликнула гица, – все сели, один ты торчишь тополем!

– Прошу прощения, я забыл одну… вещь!

Не вещь и не забыл, но он не законник, чтобы выверять каждое слово, да и не станут тут цепляться к словам, те, кто цепляется, сидят в… нарукавниках.

За спиной хлопнула дверь – охрана решила проверить, не убил ли кого выскочивший Фельсенбург. Смешные! Во время войны своих не убивают, и после войны тоже. В лицо бросаются холод и свет, скрипят ступеньки, по лицу проводит полотняная занавеска. Поворот, низкая дверь… Говорят, на здешних постоялых дворах впору заблудиться, может, и так, но вот она, мелочь каданская, в кости режется. Наемники не удивлены, они привыкли ко всему, они просто наготове. Каблук цепляется за очередной коврик, знакомо вякает Гудрун, вот и всё, дорогая, вот и всё! Ни мясо не остынет, ни сердце не разорвется.

– Ну? – Хайнрих таки начал трапезу, и правильно сделал, ждать глупо, вернее только ждать. Ожиданье – это время, зачем его терять?

Щелкнуть каблуками, вытащить из корзины Гудрун, высоко поднять.

– Ваше величество, я – варит и знаю, что подарки отвергнутых женихов приносят несчастье, но я не могу просто так уехать. Ни вы, ни ваша невеста от меня ничего не примете, но господин Маршал меня ни в чем не обделил, и я ему дарю… любовь.

Ошалевшая кошка висит на удивленье смирно, не понимая, что вот теперь ее судьба решается окончательно и бесповоротно. Жалко? Жалко, но тебе пора снова сойти с ума, так за борт все, кроме оружия!

– Спасибо, господин Фельсенбург, – Селина слегка подается вперед. – Это ведь Гудрун? Вы говорили, что взяли ее с собой.

– Она себя сама взяла. Залезла во вьюк, когда нашли, поворачивать было поздно.

– И вы сразу решили ее подарить?

– Нет, когда понял, что вы не передумаете. – Вранье, но не выдавать же Савиньяка с Мелхен и… свою надежду. – Ваше величество, Гудрун прежде принадлежала ордену Славы и была чем-то вроде стражницы. Клирики из ордена Истины умеют ставить на людей метки, Гудрун их чует и начинает злиться. Если она бросится на человека, который ей ничего не сделал, ему нужно раздеться и уничтожить одежду. Ну или куда-нибудь подбросить, тогда «истинники» собьются со следа.

– Понятно, – кивнул король, – давай подарочек и спасибо!

– Лучше в корзине.

– Не надо, – Селина уже выбиралась из-за стола, – сейчас не надо, когда мы поедем, без корзины будет не обойтись. Давайте, я держу.

Руки Руппи хоть и с сомнением, но разжал, Гудрун тихонько вякнула и прилипла к новой хозяйке. Что ж, одной заботой меньше. «Селина, если все пойдет не так, останется жива. И ее подруга, и Хайнрих…» И еще пушистая надоедливая кошка. А теперь счистить с рукава шерстинки – больше их не будет, подсесть к веселой кардинальше и улыбнуться, ведь все просто прекрасно, а через десять и шесть лет он вернется. Если все пойдет так.

1 год К. Вт. 24-й день Зимних Волн

Либретто было перевязано белой атласной ленточкой с блестками. Арлетта попробовала, не разворачивая, угадать сюжет, и угадала, хотя происходящее в наскоро превращенном в подобие театра танцевальном зале занимало графиню больше. Женщина сощурилась, привычно подосадовав на близорукость, выручила память: Георгия полагала материнские затеи совершенными, а совершенство в исправлениях не нуждается. Новый Двор купался в прекрасном на алисианский лад, предсказуемом при всей своей вычурности до мелочей. «Сказание хрупких снежинок» воздавало хвалу зиме – и все, что можно было без особых затрат замотать в белое и посыпать блестками, было замотано и посыпано. На балконе, игриво посверкивая, настраивались тоже «заснеженные» музыканты. Арлетта поискала глазами Коко, не нашла и занялась приглашенными, благо те уже собрались. На покрытых белыми чехлами креслах с достоинством устраивались члены Регентского совета и пока еще немногочисленные дипломаты, большинство которых честно прикололо к одежде выдаваемые при входе вместе с булавками «снежинки». Не обремененные государственными обязанностями гости, которым все же перепало приглашение, занимали отдельно стоящие стулья, спинки которых обвивали шнуры белого бархата, а тщательно отобранных женихов загнали в торец зала и тоже усадили, так что всеобщее стояние на дне рождения короля таки было вынужденным.