Н. Джемисин - Врата Обелиска [litres]

Серый камнеед склоняет голову набок. Вместе с улыбкой на его губах этот жест кажется невероятно человеческим – он словно говорит: ах ты, умница.

– Нам незачем лгать. – Он позволяет этим сказанным приятным тоном словам зависнуть в воздухе ровно настолько, насколько нужно. О, тут он мастер. Ты видишь, как люди переглядываются, неловко переминаются; ты ощущаешь это молчание как свидетельство тому, что Юкке нечем возразить. Поскольку это правда. Затем он забивает последний гвоздь: – Но мы не нуждаемся в орогенах.

Молчание. Ошеломленная тишина. Юкка нарушает ее, коротко помянув подземный огонь. Каттер отводит взгляд. Глаза Лерны расширяются, когда он понимает смысл того, что только что сказал камнеед.

– Где Хоа? – спрашиваешь ты в тишине. Это все, о чем ты можешь думать. Камнеед скашивает глаза в твою сторону. Остальное его лицо неподвижно. Для камнееда это нормальный язык тела; для этого камнееда это игра на публику.

– Он умер, – говорит он. – После того как привел нас сюда.

– Ты лжешь. – Ты даже не осознаешь собственного гнева. Ты не думаешь, что сейчас сделаешь. Ты просто реагируешь, как Дамайя в тигле, как Сиенит на берегу. Все в тебе кристаллизуется и заостряется, и твое сознание ограняется до бритвенной остроты, и ты свиваешь нити, присутствие которых здесь ты едва замечала, и случается как с рукой Тонки – вж-ж-ж-ж. Ты отрезаешь кисть камнееда.

Она и рука Хоа падают на пол. Люди ахают. Крови нет. Рука Хоа падает на кристалл с громким мясистым ударом – она тяжелее, чем кажется, – и кисть камнееда с еще более явным клацаньем отделяется от руки. На срезе она того же ровного серого цвета.

Сначала камнеед никак не реагирует. Затем ты сэссишь какую-то коалесценцию [1] Коалесценция ( от лат. coalesce – «срастаюсь», «соединяюсь») – слияние капель или пузырей при соприкосновении внутри подвижной среды (жидкости, газа) или на поверхности какого-либо тела. (Прим. ред.) , как те серебряные нити магии, но очень много. Кисть дергается, затем взлетает в воздух и возвращается к руке, словно на резинке. Он оставляет руку Хоа валяться. Затем камнеед наконец поворачивается прямо к тебе.

– Убирайся, пока я не расколола тебя на столько кусков, что ты уже не соберешься, – говоришь ты голосом, дрожащим, как земля.

Серый камнеед улыбается. На сей раз по-настоящему, с гусиными лапками возле глаз, во весь рот, обнажая алмазные зубы, – и, чудо из чудес, это кажется действительно улыбкой, а не демонстрацией угрозы. Затем он исчезает, проваливаясь сквозь поверхность кристалла. Какое-то мгновение ты видишь серую тень в прозрачности кристалла, его очертания размываются и уже не похожи на гуманоидные, хотя, вероятно, это из-за ракурса. Затем быстрее, чем ты можешь это отследить сэссапинами, он исчезает внизу. После его гулкого ухода Юкка делает глубокий вдох и выдыхает.

– Что же, – говорит она, обводя взглядом свой народ. То, что она считает своим народом. – Похоже, нам надо поговорить.

Возникает неловкое смятение. Ты не желаешь его слышать. Ты бросаешься вперед и подбираешь кисть Хоа. Она тяжелая, как камень; тебе приходится задействовать ноги, чтобы не повредить спину. Ты поворачиваешься, и люди расступаются, и ты слышишь, как Лерна говорит:

– Иссун?

Но ты не хочешь слышать и его.

Понимаешь ли, там эти самые нити. Серебряные линии, которые можешь видеть лишь ты одна, они высовываются из обрубка руки и тянутся вперед, но изгибаются в сторону, когда ты поворачиваешься. Они всегда указывают в определенном направлении. И ты следуешь за ними. Никто не идет за тобой, и тебе все равно, что это значит. Не сейчас.

Эти усики ведут тебя в твое собственное жилище.

Ты проходишь за полог и останавливаешься. Тонки дома нет. Может, она у Хьярки или в зеленом зале. Перед тобой на полу еще две конечности, окровавленные обрубки с торчащими из них алмазными костями. Нет, они не на полу, они в полу , частично погружены в него, одна до бедра, вторая только по щиколотку. Они застряли, словно выбирались наружу. Видны два кровавых следа, достаточно широкие, чтобы испугаться, над знакомыми лохмотьями, которые ты выменяла за один из старых кремниевых ножей Джиджи. Они тянутся в твою комнату, и ты идешь по ним. И ты роняешь кисть. По счастью, она не падает тебе на ногу.

То, что осталось от Хоа, ползет к циновке, которая служит тебе постелью. Другой руки у него тоже нет, ты не знаешь, где она. Его локонов тоже нет. Он замирает, когда ты входишь, услышав тебя или почуяв сэсуной, и лежит неподвижно, когда ты обходишь его и видишь, что его нижняя челюсть вырвана. У него нет глаз, и… укус, прямо над виском. Вот почему у него нет волос. Что-то вгрызлось в его череп как в яблоко и отгрызло кусок плоти и алмазной кости под ней. Ты не видишь, что вместо крови у него в голове. Это хорошо.

Это напугало бы тебя, если бы ты не поняла сразу. Рядом с твоей постелью лежит узелок, который он нес от самого Тиримо. Ты поспешно развязываешь его, приносишь к его останкам и садишься на корточки.

– Перевернуться можешь?

Вместо ответа он это делает. Какое-то мгновение тебя останавливает отсутствие у него нижней челюсти, а затем ты думаешь – да пошло все – и запихиваешь один из камней в узелке прямо в рваную дыру глотки Хоа. Его плоть, когда ты пропихиваешь камень туда пальцем, кажется теплой и человеческой, затем глотательный рефлекс срабатывает и его мускулы захватывают камень. (У тебя рвота подступает к горлу. Ты загоняешь ее обратно.)

Ты начинаешь скармливать ему другой камень, но через несколько вздохов его с ног до головы начинает бить дрожь. Ты не понимаешь, что ты все еще сэссишь магию, пока внезапно тело Хоа не наполняется серебряными нитями, которые вытягиваются и извиваются, как жгучие щупальца океанских тварей из сказок лористов. Их сотни . Ты в тревоге отступаешь, но Хоа издает хриплый звук с придыханием, и ты думаешь, что, возможно, это означает – еще .

Ты заталкиваешь ему в глотку еще один камень, затем еще один. Их, на минуточку, и так немного осталось. Когда остается только три, ты медлишь.

– Ты хочешь их все?

Хоа тоже медлит. Ты читаешь язык его тела. Ты не понимаешь, зачем ему нужны все они; кроме магического связующего – он сделан из него, до последнего дюйма, ты никогда ничего подобного не видела – ничто в его искалеченном теле не меняется. Можно ли пережить такие повреждения? Он не настолько человек, чтобы ты могла хотя бы предположить. Но в конце концов он снова хрипит. Звук более глубокий, чем первый. Может, он сдался или ты в своем воображении накладываешь человечность на звериные звуки его звериной плоти. Потому ты заталкиваешь в него три последних камня.

Какое-то мгновение ничего не происходит. Затем.