Н. Джемисин - Врата Обелиска [litres]

– Значит, ты некоторое время отсутствовал из-за драки, – говоришь ты, возвращаясь к удобной теме. – На плоской вершине был один камнеед. Серый…

– Да. – Ты не думала, что камнеед может выглядеть раздраженным, но у Хоа получается. – Вот это не ребенок. Именно он в конце концов и одолел меня, хотя я и сумел сбежать без слишком серьезных повреждений. – Ты на миг изумляешься, что для него лишиться всех конечностей и челюсти – не слишком большие повреждения. Но ты и немного счастлива. Этот серый камнеед сделал больно Хоа, а ты в ответ сделала больно ему. Может, это и мимолетная месть, но от этого ты чувствуешь себя так, словно заступилась за своего. Хоа по-прежнему говорит, оправдываясь. – С моей стороны также было… неразумно встречаться с ним, будучи одетым в человеческую плоть.

В комнате чертовски жарко. Стирая пот с лица, ты отступаешь в гостиную, отводишь в сторону и подвязываешь полог, чтобы горячий воздух выходил быстрее, и садишься за стол. Когда ты возвращаешься, Хоа стоит у двери в твою спальную, красиво очерчиваясь в дверном проеме: образец юноши в осторожном раздумье.

– Вот почему ты вернулся к прежнему образу? Чтобы сразиться с ним? – Ты не видела ни кусочка тряпки, в которую были завязаны его камни, пока была в спальной. Может, она загорелась и просто обуглилась, как и все остальное, выполнив свое предназначение.

– Я вернулся к прежнему образу, поскольку время пришло. – Снова этот смиренный тон. Он говорил так в тот момент, когда ты впервые осознала, кто он такой. Словно знает, что утратил что-то в твоих глазах, и не может этого вернуть, и нет иного выбора, кроме как принять это – но ему это не нравится. – Я мог оставаться в том обличье только ограниченное время. Я решил сократить его и увеличить шанс твоего выживания.

– О?

Ты вдруг замечаешь, что за ним, в комнате, остатки его оболочки, э, скорлупы, плавятся. Что-то вроде. Она растворяется, светлеет и снова сливается с прозрачным материалом кристалла, обтекая остатки твоих пожиток, сливаясь с прежним веществом и снова затвердевая. Ты в этот момент в восторге наблюдаешь за этим, вместо того чтобы смотреть на него. Пока он не говорит:

– Они хотят твоей смерти, Иссун.

– Они? – Ты моргаешь. – Кто?

– Некоторые из моих сородичей. Некоторые просто хотят использовать тебя. Я им не позволю.

Ты хмуришь брови.

– Чего именно? Ты не дашь им убить меня или использовать?

– Ни того и ни другого . – Гулкий голос внезапно становится резче. Ты вспоминаешь, как он пригибается, скалит зубы, как дикое животное. Тебе приходит в голову с внезапностью озарения, что в последнее время ты как-то маловато видишь камнеедов вокруг. Рубиновласка, Масляный Мрамор, Рубище, Блескозуб, все привычные – ни разу за месяц. Юкка даже заметила внезапное отсутствие «своей» камнеедки.

– Ты сожрал ее, – выдыхаешь ты.

Пауза.

– Я многих сожрал, – говорит Хоа. Ровно, безэмоционально. Ты помнишь, как он хохотал и называл тебя странной. Как он спал, свернувшись подле тебя. Огонь земной, это невыносимо.

– Почему я, Хоа? – Ты разводишь руки. Это простые руки женщины средних лет. Немного сухие. Несколько дней назад ты помогала группе дубильщиков, и от раствора твоя кожа потрескалась и зашелушилась. Ты натирала их каким-то орехом, который нашла в пайковой доле за прошлую неделю, хотя жир сейчас бесценен, и ты должна была съесть его, а не тратить ради красоты. На твоей правой ладони маленький полумесяц шрама размером с ноготь. В холодный день кости этой руки ноют. Обычные женские руки.

– Во мне нет ничего особенного, – говоришь ты. – Должны существовать другие орогены, потенциально способные дотянуться до обелисков. Огонь земной, Нэссун… – Нет. – Зачем ты здесь ? – Ты имеешь в виду его привязанность к тебе. Он молчит несколько мгновений. Затем:

– Ты спросила, в порядке ли я.

Какое-то мгновение это не имеет смысла, затем все встает по местам. Аллия. Прекрасный солнечный день, назревающая катастрофа. Паря в агонии в треснувшем, дисгармоничном сердце гранатового обелиска, ты впервые увидела его. Сколько он там пробыл? Достаточно, чтобы быть погребенным под слоем донных осадков и кораллов, наросших между Зимами. Достаточно, чтобы быть позабытым, как все мертвые цивилизации в мире. И тут приходишь ты и спрашиваешь, как он себя чувствует. Злой Земля, ты-то думала, что это бред.

Ты делаешь глубокий вдох и встаешь, направляясь к выходу. Насколько ты можешь сказать, община тиха. Некоторые люди занимаются своими обычными делами, но их меньше, чем обычно. То, что они продолжают выполнять рутинную работу, – не доказательство спокойствия; люди в Тиримо занимались своими делами прямо перед тем, как попытались тебя убить. Тонки снова не было дома прошлой ночью, но на сей раз ты не уверена, что она у Хьярки или наверху в зеленой комнате. Сейчас в Кастриме есть живой катализатор, ускоряющий незримые химические реакции, приводящие к неожиданным исходам. Присоединяйтесь к нам и живите , сказал серый, но без ваших рогг .

Перестанут ли люди Кастримы думать, что ни одна экваториальная община на самом деле не хочет внезапного притока полукровок-срединников и в лучшем случае сделает их рабами или пустит на мясо? Твой материнский инстинкт оживает от тревоги. Позаботься о своих, шепчет он на грани твоего сознания. Собери их вокруг себя и охраняй. Ты знаешь, что случится, если ты хоть на минуту отвернешься.

Ты забрасываешь на плечо дорожный рюкзак, который все еще держишь в руке. Держать ли его при себе в данный момент – даже не вопрос. Затем ты поворачиваешься к Хоа:

– Идем со мной.

Хоа внезапно снова улыбается.

– Я больше не хожу, Иссун.

О. Верно.

– Тогда я иду к Юкке. Встречаемся там.

Он даже не кивает – просто исчезает. Ни единого движения зря. Ну, ты привыкнешь.

Люди не смотрят на тебя, когда ты идешь по мостикам и переходам общины. У тебя между лопатками свербит от взглядов в спину. Ты не можешь отделаться от мыслей о Тиримо.

Юкки нет дома. Ты осматриваешься, ловишь схему движения в общине и в конце концов направляешься к Плоской Вершине. Ты ходила домой, наблюдала превращение ребенка в камнееда, поспала несколько часов. Ее не может там быть.

Она там. На Плоской Вершине сейчас, как ты видишь, осталось лишь немного народу – группа человек, наверное, в двадцать, сидят или расхаживают, сердитые, отчаявшиеся, испуганные. Кроме этих двадцати наверняка еще сотня на собраниях в домах, банях и хранилищах, говорят о том же самом приглушенными голосами. Но Юкка здесь, сидит на одном из диванов, который кто-то принес из ее дома, и все еще разговаривает. Подойдя ближе, ты понимаешь, что она осипла. Явно на пределе. Но все еще разговаривает. Что-то насчет путей снабжения с одной союзной южной общиной, что она показывает какому-то мужчине, который ходит, скрестив руки на груди, и фыркает в ответ. Это страх – он не слушает. Юкка все равно пытается вразумить его. Это нелепо.