Ричард Бэккер - Воин Доброй Удачи [litres]

– Оно просто пришло ко мне, – лжет она, потому что, по правде говоря, на самом деле сама искала шпиона. – У него было мое лицо…

– Тебя могли убить! Почему? Почему ты забрела так далеко?

Колл. Только Колл. Из всех его собратьев-Ведьм только он еще не поддался тяготам тропы. Он, как она понимает, последний… ясный ум в их безумном отряде.

Мера, эталон их развращенности. Единственный, кто не пробовал квирри.

– Он должен был заменить тебя!

Лохматая голова мужчины дергается, словно от укуса комара. Затуманенные глаза прищуриваются, и в них видна борьба, как будто они пытаются отделить тени от темноты…

Он ничего не видит, понимает она. Не потому, что его подводят глаза, а потому, что сейчас безлунная ночь и облака закрывают Гвоздь Небес. Он не может видеть, потому что его глаза остаются человеческими…

В отличие от их глаз.

– Дура! Глупая девчонка! Он бы тебя задушил. Раздел и заменил тебя!

Наконец, она поворачивается и смотрит на волшебника. Он стоит спиной к ветру, так что контуры его фигуры – сгнившая одежда и спутанные волосы – как будто летят к ней.

– В чем дело? – спрашивает она на айнонском языке.

Он моргает, и хотя ярость продолжает оживлять его, она каким-то образом знает, что ему все равно, что творится у него в душе, что там лежит, свернувшись, как смазанный жиром мраморный шарик, голод, лежит, ожидая, когда придет время и на свет снова будет вытащен мешок с квирри.

– Что-что? – кричит он. – Она знает, что он встревожен, потому что она говорила на айнонском, языке их заговора. – Я с тобой говорю, девчонка!

Краем глаза она видит седую фигуру капитана – его волосы и благородная коса хлещут воздух над правым плечом, а глаза блестят, как селевкарская сталь. Его нож дремлет в ножнах, висящих высоко на поясе, но она все равно видит, как блестит изгиб оружия над окровавленными костяшками пальцев.

– Ничего, – говорит она волшебнику, зная, что он не понимает.

Квирри есть квирри…

Желание, которое навсегда соскальзывает с поводка твоего знания. Голод, который не оставляет следа в твоей загнанной душе.

– Вода перед едой, – говорит им Ксонгис.

Нангаэльские пони были забиты и съедены. Теперь, когда их водяные бурдюки опустели, они идут ровным строем. Кажется, нет ничего проще, чем идти прямо по бесконечной равнине. И все-таки в их рядах царят смятение и путаница – не те, что оживляют сердца или ломают руки, а те, что просто висят, как куколка, в душе, подвешенная, неподвижная. Все – ее голос, ее резкий шаг, ее выражение лица – кажутся такими же уверенными, как и всегда, за исключением того, что мир, с которым они сталкиваются, превратился в сон.

Все вокруг обладает тягучей легкостью. Цвета, темно-бордовые завитки различных сорняков, высыхающих и умирающих, пятна сиенской пыли, чернота недавнего пожара на траве. Путь по ровно рассыпанной, без всяких холмов, земле, как будто какой-то бог вылил грязь поверх грязи только для того, чтобы посмотреть, как ее края расползаются по горизонту. Спектакль неба, поднимающиеся целыми рядами облака, то запутанные в пышные локоны, то взметнувшиеся вверх и закрученные взмахами снежных крыльев. Какое-то недоверие пронизывает все, что она видит, как будто все сущее – это пена, а мир – не более чем гигантский пузырь…

Что же все-таки происходит?

– Ну и вид у тебя, – бормочет сзади чей-то голос.

Она оборачивается и видит зубы с деснами и глаза, сжатые в одурманенные складки. Сарл, какой-то призрачный, хотя весь мир ярко освещен, похож на грязного гнома.

– Ну и вид у тебя… Ай!

Она слышит, как в его кудахчущем голосе булькает мокрота. Опасность разговора с сумасшедшими, понимает она, заключается в том, что это позволяет им говорить с тобой.

– Не спорь со мной, девочка, это правда. У тебя такой вид, будто тропинка давно замусорена. Неужели я ошибаюсь? Так ли это? Скажи мне, девочка. Сколько человек прошли маршем, скрестив ваши бедра?

Ей следовало бы возненавидеть его за эти слова, но ей не хватает для этого куража. Когда это чувство превратилось в усилие?

– Много дураков прошли. Но мужчин… Очень мало, – отвечает она.

– Так ты признаешь это!

Она улыбается из какого-то кокетливого рефлекса, думая, что могла бы использовать его плотский интерес, чтобы узнать больше о лорде Косотере.

– В чем я признаюсь?

Ухмылка сползает с его лица, достаточно медленно, чтобы она мельком увидела щелки его налитых кровью глаз. Он наклоняется ближе с каким-то удивлением – слишком близко. Она буквально давится от исходящей от него жужжащей вони.

– Она сожгла целый город ради тебя – не так ли?

– Кто? – оцепенело отзывается Мимара.

– Твоя мать, святая императрица.

– Нет, – смеется она с притворным удивлением. – Но я ценю этот комплимент!

Сарл смеется и кивает в ответ, его глаза снова становятся невидимыми. Смеется и кивает, все больше отставая от нее…

Что же все-таки происходит?

Она не та, кто она есть…

Она уже стала двумя женщинами, каждая из которых отдалилась от другой. Есть Мимара, которая знает, которая наблюдает, как старые мотивы, старые связи постепенно разрушаются. А еще есть Мимара, которая собрала все старые заботы и поставила их в круг вокруг невыразимой ямы.

Она уже стала двумя женщинами, но ей достаточно лишь прикоснуться к своему изгибающемуся животу, чтобы стать тремя.

Они смеются над ней из-за всего немалого количества еды, которую она съедает. Все сильнее и сильнее она чувствует голод, когда наступает вечер. Она упрекает волшебника за то, что тот слоняется без дела, когда ему следует готовить простые полевые заклинания, которые он использует, чтобы поймать для них жалкую дичь. Она ругает Ксонгиса, когда он не может обеспечить им достаточно дичи.

Любые разговоры, которые они ведут, прекращаются, когда солнце опускается за горизонт. Они сидят в пыли, их бороды покрыты жирным лаком, а внутренности их жертв гудят от мух. Стервятники кружат вокруг них. Они сидят и ждут наступления темноты… мелодичного звона первых слов Клирика.

– Я помню…

Они собираются перед ним. Одни ползут, другие шаркают ногами, поднимая призрачные облачка пыли, которые ветер быстро уносит в небытие.

– Я помню, как спускался с высоких гор и вел переговоры с мужественными королями…

Он сидит, скрестив ноги, положив руки на колени и свесив голову с плеч.

– Я помню, как соблазнял жен… исцелял принцев-младенцев…

Звезды покрывают дымкой небесный свод, окрашивают сутулую фигуру нелюдя серебряными и белыми мазками.

– Я помню, как смеялся над суевериями ваших священников.

Он мотает головой из стороны в сторону, как будто тень, которую он баюкает, обладает руками, ласкающими его щеки.