Ричард Бэккер - Воин Доброй Удачи [litres]

Это правда. В течение большей части ее жизни на Андиаминских Высотах аспект-император был не более чем страшными слухами, невидимым присутствием, которое заставляло толпы надушенных чиновников сновать туда-сюда по галереям. И в каком-то смысле, осознает она со странным оцепенением, с тех пор мало что изменилось. Не был ли он тайным тираном этой самой экспедиции?

Кажется, впервые она видит мир глазами Друза Акхеймиона – мир, связанный с махинациями Анасуримбора Келлхуса. Отведя глаза в сторону, она вдруг чувствует, как на нее наваливаются тяжелый груз и напряжение, как будто мир – это колесо, усеянное горами, окаймленное морями, такое огромное, что его ось вечно лежит за горизонтом, всегда невидимая. Маршируют армии. Священники подсчитывают пожертвования. Корабли уходят и прибывают. Лазутчики протестующе воют и извиваются на животах…

Все по воле святого аспект-императора.

Это мир, который видит старый волшебник, мир, который определяет каждое его решение: уникальное существо, живое существо, питаемое артериями торговли, связанное сухожилиями страха и веры…

Левиафан с черным раком вместо сердца.

– Я верю тебе, – говорит он через некоторое время. – Мне просто… просто интересно.

Она размышляет об этом образе аспект-императора и его власти, об этой адской печати. Он напоминает ей о великой нильнамешской мандале, которая висит на Аллозиевом форуме под Андиаминскими Высотами. На протяжении более тысячи лет инвишские мастера-мудрецы стремились запечатлеть творение в различных символических схемах, в результате чего получились гобелены несравненной красоты и изготовления. Мандала Аллозиума, как однажды сказала ей мать, была известна тем, что на ней впервые были использованы концентрические круги, вместо вложенных друг в друга квадратов для представления иерархий существования. Она также была печально известна тем, что не содержала никакого изображения в своем центре, в месте, обычно предназначенном для Бога Богов…

Новшества, которые, как объяснила ее мать, привели к тому, что ее создателя забили камнями до смерти.

Теперь Мимара видит в глазах своей души собственную мандалу, более временную, чем космологическая, но столь же разрушительную по своим последствиям. Она видит миллионы обшитых панелями краев, толпы крошечных жизней, каждая из которых заключена в невежестве и рассеянности. И она видит большие палаты Великих фракций, гораздо более могущественных, но столь же забывчивых, учитывая их вечную борьбу за престиж и господство. С ужасающей ясностью она видит и постигает его – символический мир, переполненный жизнью, но лишенный нервов, совершенно бессмысленный для злобы, затаившейся в их отсутствующем сердце…

Темный мир, сражающийся в давно проигранной войне.

Какими бы слабыми ни были ее страсти, она, кажется, чувствует их: бессилие, опустошенность, зияющее чувство безнадежности. Она идет некоторое время, пробуя и даже смакуя эту возможность, как если бы судьба была всего лишь разновидностью медового пирога. Мир, где аспект-император – зло…

И тут она понимает, что с таким же успехом могло бы быть и наоборот.

– А что бы ты подумал, – спрашивает она старого волшебника, – если бы я сказала тебе, что он был окутан славой, когда я увидела его, что он, без сомнения, Сын Неба?

Вот оно, понимает она. Крыса, которая прячется у него в животе, грызет и грызет…

– Трудные вопросы, девочка. У тебя к ним талант.

Ниспровергающий страх.

– Да. Но дилеммы остаются твоими, не так ли?

Он смотрит на нее, и на мгновение в ее взгляде мелькает ненависть. Но, как и многое другое, эта ненависть исчезает без остатка. Просто еще одна страсть, слишком смазанная неуместностью, чтобы быть зажатой в руках настоящего.

– Странно… – отстраненно отвечает он. – Я вижу две пары следов позади себя.

Есть такое чувство распутывания.

Ощущение нитей, изношенных и истертых, но пока еще не перерезанных собственным напряжением. Ощущение висящих вещей, как будто они были не более чем пушинкой, летящей по ветру. Ощущение того, что вещи связываются, ощущение новорожденных якорей и того, как новое напряжение пробегает по старым швам и старым ремням, как будто они были паутиной, а теперь превращаются в воздушных змеев, парящих высоко и свободно, треплющихся на соколиных ветрах и прикрепленных к земле единственной нитью…

Квирри.

Квирри священен. Квирри чист.

Каждую ночь они стоят в очереди перед нелюдем и сосут из соска, который является его пальцем. Иногда он обхватывает их щеки свободной рукой и долго и печально смотрит им в глаза, в то время как его палец ощупывает их язык, десны и зубы.

И это правильно – ощутить вкус слюны своего предшественника.

Они нашли новый Бивень, который направляет их, нового бога, которому они отдают свои сердца и перед которым преклоняют колени. Квирри, распределенный его пророком, Инкариолом.

Днем они идут, полностью погруженные в благословенное однообразие. Как жуки, они движутся, уткнувшись лицом в землю, шаг за шагом, глядя, как их ботинки цепляются за нимбы пыли.

Ночью они слушают Клирика и его бессвязные заявления. И кажется, они постигают логику, которая связывает разрозненные абсурды в глубокое целое. Они упиваются ясностью, неотличимой от смятения, просветлением, лишенным притязаний, истины или надежды…

И равнины проходят, как сон.

– Квирри… – наконец, удается ей выпалить. – Он начинает пугать меня.

В молчании волшебника есть какая-то надломленность. Она чувствует его тревогу, чувствует усилие воли, которое требуется ему, чтобы подавить упрек. Она знает слова, борющиеся за контроль над его голосом, потому что это те же самые ворчливые и обвиняющие слова, которые продолжают звучать в уголках ее мыслей. Дурак. Зачем бросать камни в волков? Все так, как должно быть. Все будет хорошо…

– Как же так? – говорит он холодно.

– В борделе… – Она слышит свой ответ и удивляется, потому что обычно так неохотно говорит об этом месте. – Некоторые девушки, в основном те, что сломались… Их кормили опиумом – заставляли его принять. А через несколько недель они… они…

– Делали все, что от них требуют, чтобы получить больше, – глухо говорит волшебник.

Тягучая тишина. Кашель где-то впереди них.

– Может быть, именно это делает с нами нелюдь?

Произнести этот вопрос – все равно что выкатить из груди огромный камень. Как же это трудно – стоять прямо в свете того, что происходит! Как вообще это возможно?

– Но почему? – спрашивает волшебник. – Он уже предъявлял… предъявлял какие-нибудь требования?

– Нет, – отвечает она.

Пока еще нет.

Друз задумчиво смотрит на землю, на свои ноги и на то, как он выдыхает пыль.