Ричард Бэккер - Воин Доброй Удачи [litres]

Она, конечно, знала это уже много лет, но лишь в том смысле, в каком знала все угрожающее: в углах, в темных уголках своей души. Но теперь, играя в эту игру с одним из них, с дунианином, она, казалось, понимала это знание до самого низменного его значения.

Она понимала, что, если бы не маска, ей не хватило бы мужества.

Майтанет замер, напоминая человека, потерявшего рассудок. Его заостренная борода казалась горячей на солнце – интересно, какой краской он скрывал норсирайский светлый оттенок?

– И ты готова довериться мнению сумасшедшего подростка? – спросил он.

– Я готова довериться суждению моего сына.

– Чтобы читать по моему лицу?

Она поняла, что он пытается продлить разговор. Чтобы лучше изучить ее голос? Неужели что-то в ее тоне вызвало у него интерес?

– Да, чтобы читать по твоему лицу.

– И ты понимаешь, какой подготовки это требует?

Эсменет кивнула в сторону дочери. При всех своих недостатках, Телиопа была ее отсрочкой. Она тоже была дунианкой, но как Кельмомас обладал способностью своей матери любить, так и она обладала потребностью своей матери угождать. Императрица решила, что именно этому она может доверять: тем частицам себя, которые нашли дорогу в ее детей.

Иначе она считала бы весь мир своим врагом.

– Способность чи-читать страсти по большей части врожденная, – сказала Телиопа, – и никто, кроме от-отца, не может видеть так глубоко, как Айнрилатас. Умозаключение мыслей требует тренировки, дядя, меру которой об-обеспечил отец.

– Но ты сам это знаешь, – добавила Эсменет, пытаясь скрыть обвинение за искренним замешательством.

Задыхаясь от гнева, шрайя Тысячи Храмов откинулся на спинку стула.

– Эсми…

Тон и поза невинного человека, сбитого с толку и запуганного чужой иррациональностью. «Если его действия соответствуют твоим ожиданиям, – сказал Келлхус, – то он обманывает тебя. Чем более немыслимым кажется притворство, Эсми, тем больше он притворяется…» И хотя ее муж имел в виду их сына, она знала, что эти слова все равно относятся к Майтанету. Айнрилатас сам сказал: дуниане не были людьми.

И поэтому она будет играть свою собственную роль ряженой.

– Я не понимаю, Майта. Если ты невиновен, что ты теряешь?

Она уже знала, что Айнрилатас увидит на лице своего дяди – и что он скажет.

– Этот мальчик… Он мог сказать все, что угодно. Он сумасшедший, – заявил ее деверь.

Все, что ей было нужно, – это опора.

– Он любит свою мать, – возразила Эсменет.

Прежде юный принц Империи бегал вокруг Андиаминских Высот, теперь же он бежал сквозь них.

Чем больше Кельмомас думал об этом, тем больше ему казалось, что он всегда знал, что эти туннели существуют, что все тонкие различия между направлениями – укороченные комнаты и слишком широкие стены – цепляли краешек его внимания и что-то шептали ему. Ему не нравилось думать, что пути были скрыты от него.

Он бродил в темноте. Он держал маленькую руку около пламени свечи, чтобы защитить ее от сквозняков, но он боялся не столько заблудиться, сколько упустить что-нибудь интересное, если свет погаснет. Глядя во все глаза, он шел по узким коридорам, и пузырь света скользил по черным трубам. Все, что он видел, носило строгий отпечаток его отца. Голые поверхности. Грубая каменная кладка. Простое железо. То здесь, то там он натыкался на стены, украшенные потрескавшейся краской, а однажды набрел на целый зал со сводчатыми потолками и карнизами: части старого дворца Икуреев, как он понял, отец построил по собственному проекту. Он быстро сообразил, что лестницы и коридоры составляют лишь малую часть комплекса. На каждую лестницу приходилось по меньшей мере пять труб с железными перекладинами: некоторые из них поднимались вверх, другие спускались в глубину, которую он еще не осмеливался преодолеть. И в каждом коридоре было не меньше дюжины желобов, ведущих, как он предполагал, в сам дворец.

Но там было слишком много запертых дверей, решеток и люков. Он почти видел, как мать или отец посылают агентов в эти залы, используя тайные порталы, чтобы контролировать, сколько лежащих там костей можно исследовать.

Он решил сам научиться вскрывать их замки.

Несмотря на то что мальчик знал, что рискует вызвать гнев матери, он решил исследовать один из немногих незащищенных желобов – тот, что вел через Аппараторий, как он вскоре обнаружил. Проходя мимо, он игнорировал бесчисленные голоса, по большей части смеющиеся и сплетничающие, и даже заметил несколько теней сквозь плотную мраморную и бронзовую резьбу. Он услышал, как тяжело дышит какая-то парочка, словно собаки, и, пошарив вокруг, нашел складку, сквозь которую мог видеть, как вздымаются их потные спины.

«Вот как ты относишься ко мне», – прошептал он тайному голосу.

«Вот как я отношусь к тебе».

«Один яркий».

«Один темный».

Глаза Кельмомаса превратились в узкие щелочки, и он некоторое время наблюдал за погружением в тайну. Его заинтриговал запах, и ему казалось, что он улавливал его в каждом мужчине и каждой женщине, которых встречал в своей жизни. Включая Мать. Наконец, повинуясь нарастающей необходимости срочно вернуться, принц двинулся назад. Он с радостью позволил огоньку свечи захлебнуться в воске, так как теперь знал маршрут шаг за шагом, ступень за ступенькой. Затхлый мрак, словно ветерок, пробежал по его волосам и щекам, так быстро он вернулся в покои императрицы.

Но мать ждала его с каменным от ярости лицом.

– Кел! Что я тебе говорила?

Он мог уклониться от ее удара. Он мог схватить ее за руку и сломать ей любой палец. И пока она морщилась бы от боли, он мог выхватить одну из заколок, фиксирующих ее волосы, и вонзить ее глубоко в глаз. Так глубоко, чтобы убить ее.

Он мог сделать любую из этих вещей…

Но лучше было рвануться щекой навстречу ее шлепающей ладони, позволить удару затрещать гораздо сильнее, чем она намеревалась, чтобы он мог плакать в притворном страдании, пока она сжимала его, и радоваться ее любви, сожалению и ужасу.

Псатма Наннафери поднялась с него – кожа отделилась от кожи. Она стояла, наслаждаясь поцелуем прохладного воздуха на своей груди, чувствуя, как его семя заливает внутреннюю поверхность ее бедер – ибо ее лоно не желало этого. Его сон после того, что произошло между ними, был глубоким, настолько глубоким, что он не пошевелился, когда она выплюнула на него свое презрение. Она могла бы ударить его и убить, и он никогда бы не узнал об этом. Он корчился бы в агонии всю вечность, думая, что ему нужно только проснуться, чтобы убежать.

Фанайял аб Каскамандри, раз за разом превращенный в уголь.

Псатма рассмеялась лающим смехом.

Она бродила во мраке его шатра, разглядывая фамильные ценности разрушенной империи. Опаленный огнем штандарт, небрежно прислоненный к стулу, обшитому перламутром. Сверкающие кольчуги свисали с бюстов красного дерева. Личный раб падираджи, мрачный нильнамешец, такой же старый, как и она сама, съежился в щели между диванами, наблюдая за ней, как ребенок наблюдает за волком.