Ричард Бэккер - Воин Доброй Удачи [litres]

– Он знает тебя… знает тебя лучше, чем ты сам себя знаешь.

– Возможно.

– И он увидел вспышку мятежа, маленький огонек, который ждет, чтобы его зажгли обстоятельства.

– Возможно.

– А обстоятельства уже сложились?

– Нет.

Смех.

– О, но, святой дядя, они уже подходящие – совершенно точно!

– Я ничего не понимаю…

– Лжец! – взвизгнула лохматая фигура.

Шрайя даже глазом не моргнул. Его лицо купалось в колеблющемся оранжевом свете. Майтанет обволакивал Айнрилатаса изучающим взглядом дунианина, и этот взгляд, казалось, звенел, как угли. Кельмомас тысячи раз видел его профиль, если не вживую, то вышитый на знаменах. Высокие щеки, мужественный вид, сильные челюсти – это было очевидно, несмотря на густую бороду.

«Он – наш первый настоящий вызов, – прошептал голос. – Мы должны быть осторожны».

Глаза Айнрилатаса блеснули во мраке. Он сидел на корточках так же, как и раньше, и его цепи свисали дугами по полу. Если пристальный взгляд дяди и смутил его, то он ничем этого не выдал.

– Скажи мне, святой дядя. Сколько детей было у его величества дедушки?

– Шесть, – ответил шрайя. Теперь в их разговоре была какая-то бесцветная краткость, словно они сбросили личины, которыми пользовались, общаясь с нормальными людьми.

– Кто-нибудь из них был похож на меня? – спросил узник.

Пауза в один удар сердца.

– Мне неоткуда об этом узнать. Он топил их при первых признаках необычности.

– И ты был единственным, кто проявлял… равновесие?

– Я был единственным.

– Значит, дедушка… Он бы меня утопил?

– Наверняка.

Суровая оценка дунианина, прямо в точку, без гордости или обиды. На арене, заполненной слепыми и нищими, Майтанет и его семья были единственными зрячими игроками. Они играли так же, как играл слепой – подталкивая, сочувствуя, льстя, – просто потому, что такие ходы делали слепые. И только когда они соперничали друг с другом, понял молодой принц Империи, они могли отказаться от пустой позы и играть в игру в ее самой чистой, самой редкой форме.

– Так почему же, – спросил Айнрилатас, – ты думаешь, отец пощадил меня?

Шрайя Тысячи Храмов пожал плечами.

– Потому что над ним Око мира.

– Не из-за матери?

– Она смотрит вместе с остальными.

– Но ты же не веришь в это.

– Тогда просвети меня, Айнрилатас. Что я думаю?

– Ты думаешь, что мать скомпрометировала отца.

Еще одна доля колебания. Взгляд Майтанета то становился сосредоточенным, то переставал фокусироваться.

Айнрилатас воспользовался случаем.

– Ты думаешь, что мать снова и снова притупляла стремление отца к кратчайшему пути, что он ходит окольными дорогами, чтобы успокоить ее сердце, в то время как ему следует держаться безжалостных линий тысячекратной мысли.

И снова святой шрайя Тысячи Храмов заколебался. Возможно, Айнрилатас нашел нить. Возможно, дядю удастся разоблачить…

Возможно, Майтанета следует считать слабым в их маленьком племени.

– Кто тебе все это рассказал? – требовательно спросил шрайя.

Пленник не обратил на это внимания.

– Ты думаешь, отец рискует всем миром ради своей императрицы – ради абсурдной любви!

– Это была она? Она рассказывала тебе о тысячекратной мысли?

– И ты видишь во мне, – настаивал голый подросток, – тот факт, что я был посажен в клетку, а не утонул, как самый яркий пример безумия твоего старшего брата.

И снова Кельмомас увидел, как глаза дяди расфокусировались, а затем в них вернулся осмысленный взгляд – внешний признак вероятностного транса. Было бы несправедливо, решил мальчик, если бы он родился со всеми этими дарами, но был бы лишен обучения, необходимого для того, чтобы выковать из них настоящее оружие. Какой ему прок от отца, если тот позволяет ему барахтаться? Как может аспект-император быть чем-то иным, кроме как величайшей угрозой своему сыну, величайшим врагом, когда он всегда видит все глубже и глубже?

– Я боюсь того, чем ты мог бы быть… – сказал шрайя. – Я допускаю, что ты можешь многое. Но если ты это видишь, Айнрилатас, то твой отец тоже видел это – и гораздо более полно. Если он не видит никакого бунта в моем страхе, то почему ты должен бояться?

Снова и снова дядя пытался перехватить инициативу, задавая собственные вопросы. Снова и снова Айнрилатас просто игнорировал его и продолжал допрос.

– Скажи мне, дядя, как ты прикажешь убить меня, когда захватишь власть?

– Оставь свои фокусы, Айнрилатас. Такая тактика… она работает только тогда, когда скрыта. Я вижу все это так же, как и ты.

– Странно, не правда ли, дядя? Так, как мы, дуниане, при всех наших дарах, никогда не можем поговорить друг с другом?

– Мы сейчас разговариваем.

Айнрилатас рассмеялся и снова опустил опушенную бородой щеку на колени.

– Но как это может быть, если мы не имеем в виду ничего из того, что говорим?

– Ты…

– Как ты думаешь, если бы нас увидели люди, что бы они сделали? Если бы они могли понять, как мы надеваем и снимаем их, словно одежду?

Майтанет пожал плечами.

– Что бы сделал любой ребенок, если бы мог понять своего отца?

Айнрилатас улыбнулся.

– Это зависит от отца… Вот ответ, который ты хочешь от меня услышать.

– Нет. Это и есть ответ.

Снова смех, так похожий на смех аспект-императора, что по коже мальчика побежали мурашки.

– Ты действительно веришь, что мы, дуниане, разные? Что, как отцы, одни из нас могут быть хорошими, а другие плохими?

– Я знаю это, – ответил Майтанет.

В его брате было что-то странное, решил Кельмомас. То, как он откидывал голову, сгибал запястья и раскачивался на каблуках, создавало впечатление неуклюжего, женоподобного юноши – ложное впечатление. Чем более безобидным он казался, понимал молодой принц Империи, тем более смертоносным он становился.

«Все это, – предупреждал его тайный голос, – просто показуха».

И в этом и заключалась вся шутка, понял Кельмомас: Айнрилатас действительно не имел в виду ничего из того, что говорил.

– О, у нас есть свои особенности, я согласен с тобой, – сказал подросток. – Наша смесь сильных и слабых сторон. Но в конце концов, все мы страдаем одной и той же чудесной болезнью – размышлением. Там, где они думают, одна мысль неотступно следует за другой, слепо шагая вперед, мы размышляем. Каждая мысль захватывает мысль перед собой – как голодная собака, преследующая во-от такой мясистый хвост! Они спотыкаются перед нами, шатаясь как пьяные, не чувствуя своего сиюминутного происхождения, и мы разгадываем их. Играть на них, как на инструментах, вырывая песни любви и обожания, которые они называют своими собственными!

Что-то должно было случиться. Кельмомас поймал себя на том, что наклоняется вперед – таково было его желание. И когда же? И когда же?