Ричард Бэккер - Воин Доброй Удачи [litres]

– Гордость этого дурака будет болеть в течение месяца, но его тело не пострадало. Могу ли я предложить, ваша милость, освободить Имхайласа от его должности?

– Нет, Санкас.

– Его люди взбунтовались, ваша милость, – и это было видно всем. Его власть над ними, его командование теперь нарушено.

– Я же сказала – нет… Было нарушено много больше, чем его приказ. Все мы были повреждены в этот день.

Глаза патриция расширились в знак согласия.

– Конечно, ваша милость.

Прошло какое-то жалкое мгновение, наполненное всем тем, что встает на место разбитых надежд. Судороги охватили Эсменет, то усиливаясь, то отпуская ее тело, вместе с волнами ее горя. Она то сжимала сына, то ослабляла свои объятия, как будто что-то пробиралось сквозь нее, натянув на себя ее кожу, как перчатку. В конце концов ее хватка совсем ослабла, а дыхание замедлилось. Даже сердце у нее теперь билось тяжело и напряженно.

И каким-то образом мальчик понял, что она обрела покой в своем роковом решении.

– Ты патриций, Санкас, – сказала она. Кел чувствовал жар ее дыхания на своей голове и поэтому знал, что она смотрит на него сверху вниз с меланхолией и обожанием. – Ты принадлежишь к одному из самых древних домов. У тебя есть свои способы… ресурсы, совершенно независимые от имперского аппарата. Я уверена, что ты можешь обеспечить меня всем необходимым.

– Все, что угодно, ваша милость.

Кельмомас закрыл глаза, наслаждаясь роскошным ощущением ее пальцев, переплетающихся с его кудрями.

– Мне нужен кто-нибудь, Санкас, – прозвучал ее голос из темноты прямо над ним. – Мне нужен кто-нибудь… кто может убивать.

Долгая, благодарная пауза.

– Любой человек может убить другого, императрица.

Слова, как частицы яда, – всего лишь горсть их могла перевернуть мир.

– Мне нужен кто-нибудь, обладающий умениями. Чудесными умениями.

Патриций застыл на месте.

– Да, – натянуто ответил он. – Я все понимаю…

Лорд Биакси Санкас был сыном другой эпохи, обладающим чувствами, которые никогда полностью не соответствовали новому порядку, установленному отцом Кела. Он постоянно делал вещи, которые казались мальчику странными, – например, то, как он не только осмеливался приблизиться к своей императрице, но даже сидел на краю ее кровати. Он смотрел на нее с дерзкой откровенностью. Игра тусклого света и тени не льстила ему – длинные морщины на его лице казались особенно глубокими.

– Нариндар, – сказал он с торжественным кивком.

Молодой принц Империи изо всех сил постарался сохранить сонную печаль в своем взгляде. Он слышал немало историй о нариндарах, культовых убийцах, чье имя было синонимом ужаса – раньше было, до того как отец разоблачил первого из шпионов-оборотней Консульта.

Забавно, что у людей было так мало места для своих страхов.

– Я могу устроить все, если вы пожелаете, ваша милость.

– Нет, Санкас. Это я должна приказать себе сама… – Эсменет затаила дыхание, прикусив нижнюю губу. – Проклятие должно быть только моим.

Проклятие? Неужели мать думает, что она будет проклята за убийство святого дяди?

«Она не верит в это, – прошептал тайный голос. – Она не верит, что дунианин может быть истинным кем угодно, не говоря уже о святом шрайе…»

– Я понимаю, ваша милость, – сказал Биаксин Санкас, кивая и улыбаясь невеселой улыбкой, которая напомнила мальчику о дяде Пройасе и о его меланхолической преданности. – И я восхищаюсь.

И мальчик поднял голову, чтобы увидеть, как слезы, наконец, наполнили глаза его матери. Ему становилось все труднее находить способы заставить ее плакать…

Она крепко сжала своего мальчика, как будто он был единственной оставшейся у нее конечностью.

Изможденный патриций поклонился именно так низко, как требовал от него джнан, а затем удалился, чтобы предоставить своей императрице уединение, которого требовали ее страдания.

Начало лета,

20-й год Новой Империи (4132 год Бивня),

Истиульская возвышенность

– Я – дым, который висит над вашими городами! – кричит нелюдь. – Я и есть тот ужас, который пленяет! Красота, которая преследует и принуждает!

И они собираются перед ним, одни встают на колени, другие отступают с неохотой и ужасом. Один за другим они открывают рты навстречу его вытянутому пальцу.

– Я – лот!

Двенадцать идущих фигур, чуть больше, чем серых теней в пелене пыли, склоняются в такт своим усилиям. Леса, огромные и населенные призраками, остались позади. Море, бесследное и вздымающееся, осталось позади. Мертвецы, отмечающие свой путь, давно сгнили.

Равнины проходят, как сон.

Еда становится скудной. Ксонгис постоянно осматривает землю в поисках признаков полевок и других грызунов, ведет остальных зигзагообразным курсом к той или иной хищной птице, кружащей высоко над землей. Всякий раз, когда он находит муравейник, то приказывает волшебнику рыть землю под ним, в то время как другие стоят наготове со своим оружием. Волшебные огни рассекают землю широкими листами, и если оказывается, что имперский следопыт не ошибся и под муравейником скрывались крысы, большинство зверьков сразу убивает магия, в то время как других она оглушает или они начинают хромать – достаточно сильно, чтобы их легко было проткнуть ножами. Жирные конечности крыс – Мимара не может не думать, как она пожирает их, как ее лицо и пальцы блестят жиром в вечернем сумраке. А поскольку найти муравейники становится все сложнее, они наваливают себе на спины несъеденные туши.

Это убивает Хиликаса: болезнь от испорченного мяса.

Двенадцать становятся одиннадцатью.

Звезды дают им единственное освещение в ночное время. Капитан разговаривает только с Клириком, долго бормоча наставления, которые никто не может расслышать. Остальные собираются, как выжившие после кораблекрушения, маленькие сгустки, разделенные пропастями истощения. Галиан заводит дружбу с Поквасом и Ксонгисом. Все трое хватаются за руки и шутят тихим, подозрительным тоном, а иногда наблюдают за остальными, чтобы отвернуться, когда объект их пристального внимания поворачивается к ним с вопросом. Конджер и Вонард редко разговаривают, но остаются плечом к плечу, будь то ходьба, еда или сон. Сарл сидит один, более худой и гораздо менее склонный играть свою прежнюю роль сержанта. Время от времени Мимара ловит на себе его свирепый взгляд, но никак не может решить, видит ли она в его глазах любовь или убийство.

От Каменных Ведьм остался только Колл. Никогда еще Мимара не видела, чтобы человек был так измучен. Но он просыпается, не говоря ни слова, и присоединяется к их длинному шагающему маршу, не говоря ни слова. Кажется, он отрекся от всякой речи и мысли, как от роскоши, принадлежащей толстякам. Он оставил свои доспехи и пояс, привязал веревку к рукояти своего широкого меча и обмотал ее вокруг лба, чтобы можно было нести обнаженный клинок на спине.