Ричард Бэккер - Воин Доброй Удачи [litres]

Он шел в наступившей тишине, не столько смущенный трудностью того, что хотел сказать, сколько удивленный тем, что вообще заговорил. Когда это исповедь стала такой легкой?

– И что же? – поторопила его Мимара.

– И она тоже… она мне поверила…

– Ты имеешь в виду свои рассказы. О Первом Апокалипсисе и Не-Боге.

Он огляделся, словно опасаясь, что его могут подслушать, хотя на самом деле ему было все равно.

– Это… но это было нечто большее, я думаю. Она верила в меня.

Неужели все так просто?

И старик продолжал: он слышал, как сам объясняет то, чего никогда не понимал. Объясняет, как сомнение и нерешительность настолько овладели его душой и разумом, что он едва мог действовать, не впадая в бесконечные упреки. Почему? Почему? Всегда почему? Он слышал, как сам себе рассказывает об ужасах своих Снов и о том, как они изматывали его нервы до предела. Слышал свой рассказ о том, как он пришел к ее матери, будучи слабым, будучи человеком, который скорее вынашивает заговоры в своей душе, чем предпринимает какие-либо реальные действия…

Как Друз Акхеймион, единственный волшебник в Трех Морях, был трусом и ничтожеством.

Самое странное – он обнаружил, что действительно тоскует по тем дням, скучает не столько из-за страха, возможно, сколько из-за простой тоски по необходимости в другом. Он жил с Эсменет в Сумне, пока она продолжала принимать клиентов, сидел и ждал в шумной Агоре, наблюдая за бесчисленными сумнийцами, в то время как образы ее совокупления с незнакомцами терзали его внутренности и душу. Возможно, это объясняло то, что случилось позже, когда она забралась в постель Келлхуса, полагая, что Акхеймион погиб в Сареотической библиотеке. Если в его прошлом и было что-то такое, что заставляло Акхеймиона вздрагивать и удивляться, так это то, как он продолжал любить их обоих после их совместного предательства. Несмотря на годы, он никогда не переставал сжимать кулаки при воспоминании о своем благоговении перед Келлхусом и божественной легкости, с которой тот овладел Гнозисом, и о своей бессильной ярости, когда этот человек удалился… чтобы возлечь с женой – с его женой!

Эсменет. Такое странное имя для шлюхи.

– Страх… – смиренно сказал старый волшебник. – Мне всегда было страшно с твоей матерью.

– Потому что она была шлюхой, – ответила Мимара скорее с жаром, чем с сочувствием.

Она была права. Он любил блудницу и пожинал соответствующие плоды. Возможно, последние дни Первой Священной войны были просто продолжением тех первых дней в Сумне. Та же боль, та же ярость, только в сочетании с потусторонним очарованием, которым был Анасуримбор Келлхус.

– Нет… – сказал он. – Потому что она была такой красивой.

Это казалось настоящей ложью.

– Чего я не понимаю, – воскликнула Мимара с таким видом, словно говорила о чем-то давно обсуждаемом в тишине, – так это почему ты отказываешь ей в ответственности за ее жизнь. Она была кастовой служанкой, а не проданной в рабство, как я. Она выбрала быть шлюхой… так же, как выбрала предать тебя.

– А она это сделала? – Казалось, он больше прислушивался к своему голосу, чем говорил с ней.

– Что сделала? Выбрала все сама? Конечно, выбрала.

– Мало что столь капризно, сколь выбор, девочка.

– Мне кажется, все просто. Либо она выбирает быть верной, либо выбирает предать.

Он пристально посмотрел на нее.

– А как насчет тебя? Ты была прикована к своей подушке в Каритусале? Нет? Значит ли это, что ты выбрала быть там? Что ты заслужила все, что выстрадала? Разве ты не могла спрыгнуть с корабля, когда работорговцы, которым она продала тебя, вышли в море? Зачем винить мать в твоем упрямом нежелании бежать?

Ее взгляд был полон ненависти, но омрачен той нерешительностью, которая, казалось, проявлялась во всех их горячих разговорах в последнее время. Она как будто искала настоящую страсть, как будто была готова избавиться от какой-то змеиной части себя, о которой совсем не заботилась. Какая-то часть его сознания понимала, что Мимару задели его слова, потому что он сказал нечто обидное, а не потому, что она чувствовала настоящую боль. Эта способность, казалось, была утрачена ею в темных недрах Кил-Ауджаса.

– Есть цепи, – глухо сказала она, – и есть еще цепи.

– Именно.

После этого в ее поведении появилось какое-то подобие смирения, но оно, казалось, было вызвано скорее усталостью, чем какой-либо реальной проницательностью. И все же он был рад этому. Высокомерие всегда покровительствует осуждению. Хотя большинство людей жили в полном неведении по части иронии и противоречий, которые омрачали их жизнь, они инстинктивно понимали силу лицемерия. Поэтому они притворялись и заявляли о своей неправдоподобной невиновности. Лучше спать. Чтобы лучше осудить. Тот факт, что каждый считает себя более непорочным, чем достойным порицания, писал когда-то Айенсис, был одновременно самой смешной и самой трагичной из человеческих слабостей. Смешной, потому что это было так очевидно и в то же время совершенно незаметно. Трагичной, потому что это обрекало их на бесконечные войны и раздоры.

В обвинении есть нечто большее, чем сила, есть презумпция невиновности, которая делает его первым прибежищем сокрушенных сердцем.

В первые годы своего изгнания Акхеймион бессчетное количество раз мысленно наказывал Эсменет безмолвными и бессонными вечерами – слишком много раз. Он обвинял и обвинял ее. Но он слишком долго жил со своими обидами, чтобы постоянно осуждать ее за все, что она могла сделать. Никто из людей не принимает неверных решений по причинам, которые они считают неправильными. Чем умнее человек, как любили говорить нронийцы, тем больше он склонен выставлять себя дураком. Мы все убеждаем себя в своих ошибках.

А Эсменет была очень умна.

Поэтому он простил ее. Он даже мог вспомнить конкретный момент, когда это произошло. Основную часть дня он потратил на то, чтобы найти в своих записях подробности одного Сна, в котором фигурировал вариант пленения Сесватхи в Даглиаше, – он уже не мог вспомнить, почему это было важно. Злясь на себя, он решил спуститься из своей комнаты, чтобы помочь Гераусу рубить дрова. Это странное, непривычное дело, казалось, помогало ему сосредоточиться и успокоить перо. Раб упрямо кромсал один из нескольких лишенных веток стволов, которые он притащил в грубую клетку, где они хранили дрова. Схватив то, что оказалось тупым топором, Акхеймион тоже начал рубить этот ствол, но по какой-то странной причине он не мог ударить по дереву, не отправив щепки в лицо Гераусу. Первая щепка осталась незамеченной. Вторая вызвала хмурую улыбку. Третья – откровенный смех и последовавшие извинения. А пятая попала рабу в глаз и заставила его сунуться в ведро с водой, моргая и гримасничая.