Ричард Бэккер - Воин Доброй Удачи [litres]

– Мы дети одних и тех же отцов, – сказала женщина остальным. – Вы чувствуете силу правды, исходящую от этого?

Хриплый поток завываний…

– Черное небо очень скоро призовет вас.

Она улыбнулась этим униженным непристойностям.

– Оно призовет вас очень скоро.

– На что это было похоже? – спрашивает она. – Я имею в виду первую встречу с Келлхусом.

Ответ старого волшебника обычно многословен.

Айенсис, говорит он ей, любил упрекать своих учеников за то, что они путают согласие с интеллектом. Очевидно, именно эта путаница и делала столь глубокие души столь тревожащими – и столь редкими.

– Ты, моя девочка, сама являешься основанием для своих предположений. Независимо от того, насколько можно согнуть твой локоть, твоя рука – прямая. Поэтому, когда к тебе приходит другой со своей меркой… ну, скажем так, они обязательно будут недооценивать степень, в которой их предположения отклоняются от твоих, и тебе это покажется очевидным. Не важно, насколько ты ошибаешься, насколько ты глупа, ты будешь думать, что знаешь это «в своем желудке», как говорят галеоты.

– Значит, истинная мудрость невидима? Ты говоришь, что мы не можем видеть ее, когда сталкиваемся с ней.

– Нет. Я говорю только то, что нам очень трудно ее распознать.

– Тогда чем же отличался мой отчим?

Старый волшебник шел молча, как ему показалось, довольно долго, размышляя под стук своих сапог по кожистой траве.

– Я провел много долгих часов, обдумывая это… Теперь, видишь ли, он обладает властью… Он – великий, всезнающий аспект-император. Его слушатели приходят к нему со своими мерками в руках, фактически в надежде, что он их исправит… Но тогда… Ну, он был всего лишь нищим и беглецом.

Его тон прерывистый, задумчивый. Он ведет себя как человек, удивленный вещами настолько знакомыми, что они стали бездумными.

– У него был дар объяснять тебе, что к чему… – говорит он, а затем снова погружается в тишину раздумий. Он хмурит брови, и его губы сжимаются в косматый профиль бороды. – Айенсис всегда говорил, что невежество невидимо, – снова начинает он, – и что именно это заставляет нас думать, что мы знаем истину о чем угодно, не говоря уже о сложных вещах. Он считал, что уверенность – это симптом глупости, причем самый разрушительный. Но рискуя обидеть великого учителя – или его древнюю тень, во всяком случае, – я бы сказал, что не все невежества… равны. Я думаю, что есть истины, глубокие истины, которые мы каким-то образом знаем, не зная…

Мимара оглядывается по сторонам, как она часто делает, когда они ведут подобные разговоры. Поквас стоит ближе всех, его сбруя обвисла, а черная кожа покрыта мелом от пыли. Галиан плетется рядом – они стали неразлучны. Клирик шагает довольно далеко впереди, его лысая голова сверкает белизной в лучах яркого солнца. Сарл отстает от Колла, его лицо искажает вечная гримаса. Они больше похожи на рассеянную толпу беженцев, чем на воинственный отряд, отправляющийся на поиски.

– Это… – Акхеймион говорит, все еще вглядываясь в свои воспоминания. – Это был нощи Келлхуса, его гений. Он мог бы заглянуть тебе в глаза и вырвать из тебя эти… полузабытые истины… и так, в течение нескольких мгновений разговора с ним, ты начинал сомневаться в своем собственном локте и все больше и больше мерить все его меркой…

Она чувствует, как ее глаза округляются в понимании.

– Обманщик не может просить большего дара.

Взгляд волшебника становится таким острым, что поначалу она боится, что обидела его. Но она видит и тот благодарный блеск в его глазах, который так ценит.

– За все мои годы, – продолжает он, – я так и не понял, что такое поклонение, что происходит с душами, когда они падают ниц перед другими, – я слишком долго был магом. И все же я боготворил его… некоторое время. Настолько, что даже простил ему кражу твоей матери…

Он встряхивает головой, словно отгоняя пчел, и смотрит на неподвижную линию горизонта. Его сотрясает кашель.

– Каким бы ни было поклонение, – говорит он, – я думаю, что оно включает в себя отказ от своей мерки… открытие себя для того, чтобы тебя постоянного исправлял кто-то другой…

– Вера в невежество, – добавляет она с кривой усмешкой.

Его смех так внезапен, так безумен от веселья, что почти все скальперы поворачиваются к ним.

– Какое горе ты, должно быть, причинила своей матери! – восклицает он.

Несмотря на то что она улыбается шутке, часть ее спотыкается в странном беспокойстве. Когда она успела стать такой умной?

Квирри, осознает она. Это средство ускоряет не только шаги.

Опасаясь внезапного внимания, они какое-то время держат язык за зубами. Тишина бесконечного напряжения снова овладевает ими. Она смотрит на северный горизонт, на длинную пропасть между небом и землей. Она вспоминает, как Келлхус и ее мать занимались любовью в далекой пустыне. Ее рука скользит к животу, но мысли не осмеливаются следовать за ней… Еще нет.

У нее есть чувство, что мир искажается.

– Было время, – говорит Клирик, – когда мир сотрясался под топот нашего марша…

Мир стар и чудесен, он полон глубокого отчаяния, которого никто по-настоящему не знает, пока не достигнет края своей маленькой жизни и не обнаружит, что не может смотреть вниз.

Мимара пришла к пониманию, что нелюдь является доказательством этого.

Просторы равнины сжимаются в вечернем сумраке. Налетает ветер, достаточно сильный, чтобы покалывать лица взметенными вверх песчинками. По небу ползут грозовые тучи, темные и пылающие от внутренних разрядов, но без дождя, если не считать странных, похожих на теплые плевки, брызг.

Нелюдь стоит перед ними, обнаженный до пояса, и взгляды десяти его спутников сфокусированы на нем одном. Его безволосая фигура вполне совершенна – само воплощение мужественной грации и силы, статуя в стране, не знающей скульпторов.

По насмешливым небесам прокатывается гром, и скальперы бросают взгляды то туда, то сюда. Он тревожит душу, этот гром над равниной. Глаза при грохоте грома обращаются к укрытию, когда трескаются небеса, а равнины – это не что иное, как отсутствие укрытия, обнаженная земля, тянущаяся все дальше и дальше по краю горизонта. На равнинах негде спрятаться – есть только направление, куда бежать.

– Было время, – говорит Клирик, – когда нас было много, а этих развращенных – этих тощих – мало. Было время, когда ваши ухмыляющиеся предки плакали при малейшем слухе о нашем недовольстве, когда вы предлагали своих сыновей и дочерей, чтобы отвратить нашу капризную ярость. Было такое время…

Она не может оторвать от него взгляда. Инкариол… Сама его форма стала своего рода принуждением, как будто наблюдаемое могло бы искупить наблюдателя, если бы изучалось с достаточной страстью. Он – тайна, тайна, которую она должна знать.