Ричард Бэккер - Воин Доброй Удачи [litres]

Конечно, старый волшебник был одним из последних, кто заметил его на фоне серого однообразия расстояния.

– Там, – снова и снова повторяла Мимара, указывая пальцем. – Там…

Наконец, он заметил эту ленту, извивающуюся в воздухе, как червяк в воде. Он стиснул зубы, следя за ее извилистым движением, сжал кулаки…

Великая Ордалия, понял он. Где-то на этой самой равнине войско Келлхуса и его королей-верующих шло по длинной дороге к Голготтерату. Как близко они пройдут?

Но это беспокойство, как и многое другое, казалось вырванным с корнем, когда еще одно полотнище проплыло над пересохшей землей. В последнее время все, казалось, плыло, словно выдернутое из родной почвы и несущееся медленным потоком.

Немногие люди возвращались неизменившимися после месяцев или лет путешествия, – Акхеймион знал это так же хорошо, как и все остальные. Одного лишь знакомства с разными обычаями и народами было достаточно, чтобы изменить человека, иногда радикально. Но по мнению Друза, истинным толчком, действительно менявшим людей, был простой акт ходьбы и размышления, день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. Бесчисленные мысли промелькнули в душе путешественника. Знакомые и друзья были осуждены и помилованы. Надежды и верования были рассмотрены и пересмотрены. Тревоги доходят на той грани, где они становятся гнойными язвами – или исцеляются. Тех, кто мог бесконечно повторять одни и те же мысли, таких людей, как капитан, путешествие обычно вело к фанатизму. Тех, у кого не хватало духу постоянно повторяться, таких людей, как Галиан, – к подозрительности и цинизму, к убеждению, что мысли никогда нельзя доверять. Тех, чьи мысли никогда не повторялись, кто постоянно удивлялся новым ракурсам и новым вопросам – к философии, к мудрости, которую могли знать только отшельники и узники.

Акхеймион всегда считал себя одним из последних: долгожданным философом. В молодости он даже проводил пересмотр своих убеждений и сомнений, чтобы лучше оценить разницу между человеком, который ушел, и человеком, который пришел. Он был тем, кого древние кенейские сатирики называли «акульмирси», буквально «человек-веха», то есть тот, кто проводил свое время в дороге, вечно вглядываясь в следующую веху, – путешественник, который не мог перестать думать о путешествии.

Но это путешествие, пожалуй, самое значительное в его долгой жизни… было каким-то другим. Что-то происходило.

Что-то необъяснимое. Или что-то, что хотело бы существовать…

Его Сны тоже изменились.

В ту ночь, когда они разбили лагерь на вершине Хейлора, он все еще оставался одним из многих пленников, прикованных цепями в постоянно уменьшающемся ряду, все еще беззубый из-за почти забытых побоев, все еще безымянный из-за глубины своих страданий – и все же все было по-другому. Он увидел вспышку воспоминаний, когда моргнул, например, образы ужасных мучений, непристойностей, слишком крайних, чтобы их можно было принять. Мелькание шранков, сгорбившихся в бешеном гоне. Вкус их слюны, когда они выгибались и плевали на него. Зловоние и жжение их черного семени.

Деградация настолько глубокая, что его душа освободила тело, прошлое, рассудок.

Поэтому он широко раскрыл глаза, ошибочно думая, что бодрствует, уставился поверх окружавших его несчастных каким-то безумным взглядом на отверстие, которое обозначало его цель. Там, где их окружали кусты, он видел теперь сверкающие переборки и изогнутые плоскости золота: металлический коридор, наклоненный, как будто часть почти опрокинутого сооружения или какой-то большой лодки, вытащенной на берег. А там, где туннель заканчивался какой-то поляной, он увидел комнату, явно обширную, хотя ему не было видно ничего, кроме самой малой ее части, и освещенную каким-то потусторонним светом, который омывал стены в водянистой аритмии и вызывал тошноту.

Золотая комната, как он ее называл. И это было средоточие всех ужасов.

Невидимый рог ревел, издавая такие рулады, которых не должно слышать человеческое ухо. Тени поднимались от порога, и процессия, шатаясь, продвигалась вперед – на два шага, не больше. Он слушал вопли, похожие на младенческие по своей силе и пронзительности, пока Золотая комната пожирала очередную поврежденную душу…

Подумай, пожалуйста… Пусть все закончится здесь.

Деревья, понял он, проснувшись. Сон был преломлен через их летаргический гнев, искажен. Лесной туннель. Лесная поляна. Теперь ободранная шкура Косм соскользнула, открывая истинное место его пленения во сне, которое он узнал мгновенно, но долго не мог признать…

Ковчег Ужаса. Мин Уроикас. Теперь ему снились переживания какой-то другой души, пленницы Консульта, бредущей навстречу своей гибели во чреве злого Голготтерата.

И все же, несмотря на безумное значение этого последнего превращения, несмотря на всю осторожность и тщательность, которые он уделял своим Снам на протяжении многих лет, он обнаружил, что пренебрегает этими неземными посланиями с необъяснимой небрежностью. Несмотря на то что их ужас затмил его старые Сны об Апокалипсисе, они просто не имели значения… почему-то… почему-то…

Старый волшебник иногда смеялся, но ему было все равно.

Через семнадцать дней после появления флагов на Истиульской равнине Мимара вдруг спросила его, почему он влюбился в ее мать.

Девушка постоянно говорила об «императрице», как она ее называла, всегда описывая ее в таких выражениях, которые высмеивали и критиковали ее. Часто она перенимала тон и голос своей матери – ее губы вытягивались в линию, веки были настороженными и опущенными, а общее выражение лица, которое она старалась сохранять непроницаемым, казалось вместо этого хрупким. Эта привычка в равной мере забавляла и пугала старого волшебника.

Хотя Акхеймион постоянно защищал Эсменет, а также упрекал Мимару за недостаток милосердия, ему всегда удавалось не показывать своих истинных чувств. Инстинкт подсказывал ему, что надо держать язык за зубами во время общения матери с детьми, даже когда эти дети уже взрослые. Материнство, казалось, значило слишком много, чтобы довериться грязному капризу истины.

Поэтому он говорил ей приятную ложь, своего рода вежливые замечания, призванные отбить охоту к дальнейшим дискуссиям. Если она будет настаивать или, что еще хуже, приставать к нему с прямыми вопросами, он будет лаять и ощетиниваться, пока она не уступит. Слишком много боли, говорил он себе. И кроме того, ему очень нравилось изображать старого сварливого волшебника.

Но на этот раз он не сделал ни того ни другого.

– Но почему? – спросила она. – Из всех женщин, с которыми ты спал, почему ты любил именно ее?

– Потому что она обладала острым умом, – услышал он свой ответ. – Вот почему я… почему я вернулся, я думаю. А еще из-за ее красоты. Но твоя мать… она всегда задавала мне вопросы о вещах, о мире, о прошлом, даже мои сны завораживали ее. Мы лежали в ее постели, обливаясь потом, и я говорил и говорил, а она никогда не теряла интереса. Однажды ночью она расспрашивала меня, пока рассвет не позолотил щели ее ставен. Она слушала и…