Кай Майер - Противостояние [litres]

Как она паниковала! Лишь постепенно, благодаря поддержке петушиной книги, она успокоилась, поняв, что находится между страницами мира. Со всех сторон надвигались всё новые и новые нагромождения красок, напоминая величественный грозовой фронт, перекинувшийся через сияющую бездну и затемняющий своим массивом золотой свет. Краски были повсюду: под ней, над ней, справа, слева. Некоторые из них – в непосредственной близи, другие же – в отдалении. Друг с другом их соединяли дымные нити, выраставшие из пёстрого хаоса, натянутые через пустоту, словно пульсирующая ткань артерий. Позади них слабо проступали фантастические драпировки сетей. В некоторых местах в них красовались дыры, там, где идеи их прорвали.

Фурия боролась с помрачением рассудка. Скоро ей стало ясно, что сил открыть портал у неё не хватит. Петушиная книга что-то говорила ей, но разобрать что, не представлялось возможным. Соображать Фурии удавалось с трудом, как и держать глаза открытыми.

Так она летела дальше, захваченная незримым потоком, который повлёк её в сторону. Предостережение петушиной книги дошло до неё слишком поздно. В это время она уже очертя голову летела прямо в одну из сетей. Плиссированные драпировки, пружиня, подхватили её, словно насекомое в паутине, и она крепко-накрепко застряла среди ячеек, слишком слабая, чтобы выпрямиться, и слишком в сильном смятении, чтобы вернуть себе ясность мысли.

Краем глаза она приметила тёмные точки. Существа двигались от ячейки к ячейке, проворные, как полчище обезьян.

Незадолго до того, как веки её сомкнулись, а золото буквально перебродило в чёрный, на неё набросились чернильные поганки. Их морды склонились над ней. Одна из поганок вырвала у неё трепыхающуюся петушиную книгу и передала другим. Слабую попытку книжки оказать сопротивление другая поганка пресекла, схватив её за шею.

Вдруг раздался громкий крик. Рука отпустила книжку, а морды отпрянули. На заднем плане бушевала буря красок.

В поле зрения Фурии появился высокий человек. Когда он распахнул пальто, из его раскрытой грудины полил свет страничного сердца, окативший сиянием его черты и, словно огонь, перекинувшийся на его безобразных спутниц.

– Я скучаю по ней, – сказала лампа, – скучаю по тем длинным вечерам, когда я горела для неё. Скучаю даже по тем дурацким приключенческим книжкам, которые она так любила.

– Да, задремав над ними, она частенько читала их дальше во сне, – подтвердило кресло. – А потом сидела с открытыми глазами, шевелясь только для того, чтобы перелистнуть страницу.

Лампа кивнула своим металлическим абажуром.

– А по утрам она едва могла ходить, руки и ноги у неё были совершенно онемевшими от долгого сидения.

– Неправда, я – очень удобное кресло!

– Но довольно жёсткое. – Своим абажуром лампа постучала по тугой кожаной обшивке.

– А от твоей тёмной коптилки у неё глаза болели!

– Всё ты выдумываешь.

У подушки на сиденье кресла появилась самодовольная складочка.

– Она сама так говорила.

– А где же я была при этом?

Пип встал между ними.

– Эй! – Он так нервно бросился к креслу, что оно даже закряхтело. А лампу он щёлкнул по абажуру. – Перестаньте! – Мальчишка подтянул ноги и обхватил колени руками. – У нас ведь теперь другие печали или как?

Абажур лампы сконфуженно потупился:

– И правда.

– Бедная Фурия… – вздохнуло кресло.

– Она жива! – Пип произнёс это так поспешно, что даже ему самому стало от этого не по себе. – И не смейте даже думать о дурном!

– А мы и не думаем, – поспешила заверить его лампа.

– Правда ведь?

– Да нам бы и в голову не пришло, – заискивающе поддакнуло кресло.

Все трое замолчали, а Пип мрачно посмотрел на дубовую кровать, стоявшую у торцевой стены комнаты. Они находились в спальне Фурии – с высокими окнами, бирюзовыми обоями и скрипящей мебелью, гораздо более старой, чем лампа и кожаное кресло. В открытом камине потрескивал огонь. Вот уже четыре дня Кэт заботилась о том, чтобы он горел не затухая. В тяжёлой дубовой кровати Фурии под белым одеялом лежал Финниан. У него были закрыты глаза, и дышал он спокойно и размеренно. Кэт подвинула второе кресло: она покидала Финниана лишь изредка, вплоть до минувшей ночи она даже спала здесь, в кресле. Но вчера вечером объявился чужак – Дункан Маунд, бо́льшую часть времени просиживавший рядом со спящей Изидой двумя комнатами дальше, – и с нежной настойчивостью заставил Кэт перебраться в собственную постель.

– Финниан идёт на поправку, – утешил её он. – Но пару дней ему ещё понадобится, чтобы прийти в себя от побочных эффектов библиомантического воздействия, применённого Изидой для лечения его раны.

Кресло шёпотом поведало Пипу, что Кэт уже в пять утра вернулась обратно и снова заняла свой пост у постели Финниана.

– Она не доверяет нам присматривать за ним, – буркнула лампа обиженно. – А уж мы-то наверняка не заснём.

С момента их возвращения Изида погрузилась в восстановительный сон. Сразу после прыжка в резиденцию она свалилась без чувств и больше в себя не приходила.

Кэт рассказала Пипу о том, что произошло в Риме. И хотя от Дункана, за несколько прыжков перенёсшего всех остальных, ему по-прежнему было не по себе, тем не менее у всех были основания быть ему благодарными. Дункан переправил не только Кэт и темноволосого юношу-экслибра, он позаботился и кое о чём другом: после того как Финниан, очнувшись от бреда, поведал ему, где он оставил Саммербель, Дункан открыл в библиотеке портал в Либрополис и забрал её тело.

Экслибры похоронили Саммербель вместе с её сердечной книгой на кладбище Ферфаксов, рядом с Сандерлендом, Вэкфордом, Паулиной и родителями Пипа. Кэт тоже прервала своё бдение у постели Финниана, чтобы попрощаться с Саммербель. Совещаясь, они взвешивали за и против того, чтобы похоронить Саммербель рядом с родителями, и решили, что её последним желанием было бы покоиться здесь, рядом с её друзьями по сопротивлению.

После похорон Пип остался один на кладбище. Он переходил от могилы к могиле, разговаривая с теми, кого утратил, – со своим отцом, с Вэкфордом и Паулиной, с отважным Сандерлендом, который спас его ценой собственной жизни. Сказав последнее «прости» Саммербель, Пип спросил себя, какая могила пришлась бы по вкусу Фурии. Ведь никто не знал, что с ней случилось после падения Санктуария, и никто не решался высказать то, о чём большинство думало: что она, по всей вероятности, умерла и больше никогда не вернётся. Это предположение было настолько ужасным, что мальчик стал отгонять его, ведь в нём всё ещё теплилась искорка надежды. Мысль о том, чтобы подготовить для сестры могилу, застала Пипа врасплох. Он упал на колени и впервые после возвращения своих друзей горько заплакал.