Джо Аберкромби - Холодное железо: Лучше подавать холодным. Герои. Красная страна

Втроем они тронулись вверх по тропе. Скейл сидел неловко; поводья свисали из левой руки, а голова сонно покачивалась. Кальдер мрачно ехал рядом. Сзади безотлучной тенью следовал Трясучка, великим уравнителем у них за спинами. Путь лежал через поля, они медленной трусцой продвигались в сторону стены Клейла, где Кальдер несколько дней назад лицезрел атаку Союза.

Сердце билось так же неистово, как тогда. Утром Союз отошел за реку, а ребята Бледного-как-снег — на север за Героев, но назвать эту местность безлюдной нельзя. Тут и там рыскали по изрядно вытоптанному ячменю последние мародеры, выискивая оставшиеся после всех пустяки — наконечники, пряжки, другую какую дрянь, за которую можно выручить сколько-нибудь медяков.

Пара человек пробиралась через колосья к востоку, один с удочкой на плече. Странно все-таки, насколько быстро поле боя опять превращается в обыкновенный клочок земли. Сегодня это чуть ли не священное место, каждая пядь которого полита кровью сражающихся. А завтра — всего лишь натоптанная тропинка.

Озираясь, Кальдер встретился глазами с Трясучкой, который вопросительно поднял бровь. Кальдер дернул головой так, как отдергивают от кипящего котелка руку.

Хотя прежде он убивал людей. Того же Тенвейза сразил мечом через считаные часы после того, как он спас ему жизнь. Приказал умертвить Форли Слабейшего из одного лишь тщеславия. Хотя когда награда за убийство — трон Скарлинга, рука не должна дрогнуть.

— Кальдер, почему ты мне не помог? — Скейл выпростал обрубок из-под накидки и, выпятив челюсть, бросил на него хмурый взгляд. — Там, на мосту. Почему не пришел?

— Я хотел. — Лгун, бессовестный. — Да выяснил, что в лесу за ручьем поджидает Союз. Как раз у нас с фланга. Хотел прийти, но не мог. Сожалею.

Разве что оно и было правдой, это самое «сожалею». Уж какая от него польза.

— Ну ладно.

Лицо Скейла, когда он прятал обрубок обратно под накидку, напоминало покореженную маску.

— Похоже, ты был прав. Этому миру надо побольше мыслителей и поменьше героев.

Он мимолетно глянул на Кальдера, заставив его поежиться.

— Из нас двоих за умного всегда был ты.

— Да нет. Прав был как раз ты. Иногда нужно драться.

Кстати, вот на этом месте он тогда стоял. Земля все еще в шрамах. Вытоптанные колосья, разбросанные обломки стрел, изувеченные части амуниции вокруг остатков окопов. Перед стеной Клейла земля снова засохла. Застывшие отпечатки башмаков, копыт, рук — все, что осталось от тех, кто принял здесь смерть.

— Добивайся, чего можешь, словом, — проговорил Кальдер, — но слово вооруженного человека звенит куда слаще. Так говорил ты. Как когда-то отец.

А разве не говорил он и насчет семьи? Насчет того, что нет ничего важнее? А о милосердии — что надо всегда о нем думать?

— Когда ты молод, тебе кажется, что отец знает все, — сказал Скейл. — А вот я теперь начинаю осознавать, что он во многом был неправ. Вспомни, в конце концов, как с ним все получилось.

— Это так.

Каждое слово ощущалось тяжеленной глыбой. Сколько он, Кальдер, жил в глухом отчаянии от того, что на пути у него постоянно маячит этот вот быковатый тугодум? Сколько насмешек он от него вынес? Кулак сомкнулся на лежащем в кармане металле. Цепь отца. Его цепь. Неужто семья и впрямь самое важное? Или же она — свинцовые грузила, что тянут книзу?

Мародеры остались позади, а заодно и места, где разворачивалось сражение. Путь лежал по тропинке мимо дома, где его несколькими ночами ранее разбудил Скейл. И где Байяз накануне ночью устроил ему еще более резкое пробуждение. Что это, испытание? Чародей проверяет его на прочность? Кальдера в чем только не обвиняли, но только не в недостатке жестокосердия.

Как давно он мечтал занять место отца? Наверное, начал еще прежде, чем отец его потерял. И вот теперь оставался лишь один, последний барьер. Надо всего-то кивнуть. Он покосился на развалину-брата. Перемахнуть такой барьер для человека с амбициями — раз плюнуть. Кальдера обвиняли во многом, но только не в недостатке апломба.

— Из нас двоих в отца пошел ты, — говорил Скейл. — Я пробовал было, но… не выходило. Всегда считал, что на роль короля ты годишься больше.

— Может быть, — шепнул Кальдер.

Кто бы сомневался. Трясучка ехал чуть сзади — одна рука на поводьях, другая на бедре. Вид самый что ни на есть расслабленный, сидит и чуть покачивается в такт движению лошади. А кончики пальцев эдак легонько, невзначай касаются рукояти меча в ножнах. Меча, который принадлежал Черному Доу. А до этого Девятипалому. Трясучка вопросительно поднял бровь.

Кровь прилила к глазам. Вот он, момент, когда всего можно достичь. Прав был Байяз. Нельзя стать королем, не принеся определенных жертв. Кальдер сделал бесконечно глубокий вдох и затаил дыхание. Сейчас.

И медленно качнул головой.

Рука Трясучки пропала из виду; лошадь приотстала.

— Может, из братьев я и лучший, — сказал Кальдер, — но ты старший.

Он подвел коня поближе к лошади Скейла, неторопливо достал из кармана отцову цепь и водрузил ее на шею Скейлу, аккуратно расправив по плечам. Похлопал его по спине, задержав там руку. А сам прикидывал, любил ли он когда-нибудь этого тупицу. Любил ли вообще кого-то, кроме себя. И, смиренно потупив голову, сказал:

— Позволь мне быть первым, кто склонится перед новым королем Севера.

Скейл растерянно посмотрел на алмаз поверх холщовой рубахи.

— Никогда не думал, что оно так кончится.

Не думал, признаться, и Кальдер. Но теперь он был даже рад, что все вышло именно так.

— Кончится? — ухмыльнулся он брату. — Нет, все только начинается.

Дом стоял не у воды. И завалинки около него не было. Была скамейка с видом на долину, но когда он сидел на ней вечерами с трубкой, улыбаться отчего-то не улыбалось, а все думалось о тех, кого он за все годы похоронил. Когда шел дождь, протекал карниз, причем последнее время что-то уж больно сильно. Жилая часть состояла из единственной комнаты, где была сооружена лежанка с приставной лесенкой; домом этот сарай можно было назвать с большой натяжкой. Тем не менее, это был именно дом, с добротным дубовым остовом и хорошей каменной трубой. И он принадлежал ему. Мечты не прорастают сами по себе, их надо взращивать и пестовать, но надо же где-то посадить и первое семя. Во всяком случае, так твердил себе Зобатый.

— Ч-черт!

Молоток с ногтем схлестнулись в районе деревяшки, и вот уже горе-столяр описывал круги по комнате, шипя, выражаясь и тряся ушибленной рукой. Работать с деревом на поверку оказалось делом непростым. И как только люди зарабатывают этим ремеслом на пропитание? Нынче он, быть может, уже не так грыз ногти, но зато взялся, язви их, чертей, вколачивать себе в пальцы. Печально, но факт: нынешние неисчислимые раны на руках повернули Зобатого лицом к осознанию, что плотник из него неважнецкий. В грезах об уходе на покой он неизменно представлял себя за созиданием вещей неписаной красоты. При этом откуда-нибудь сверху сквозь цветные витражи непременно струился свет, а снизу живописными столбиками взвивались опилки. Виделись резные фронтоны с золочеными драконьими головами, совсем как живыми, так что слава о них шла по всему Северу, а народ стекался за многие мили, чтоб взглянуть на них хоть одним глазком. Но выяснилось, что и дерево может быть с такими же изъянами, сучками и занозами, что и люди.