Робин Хобб - Судьба убийцы [litres]

Я неохотно протянула ей узелок. Она развязала его и заглянула внутрь.

– Это просто одежда… – сказала я.

Женщина, ничего не ответив, порылась в моих потрепанных одежках и вернула их мне.

Там, откуда мы пришли, хлопнула дверь, и послышались спорящие голоса. Я обернулась и прищурилась. Это были Четверо. Как только они поняли, что мы уже здесь, то сразу умолкли. Каждого из них сопровождал стражник. Вся компания быстрым шагом подошла к нам. Симфэ вытащила из складок юбки изящный ключик на украшенной драгоценными камнями цепочке и передала его своему стражнику. Тот вставил его в длинный засов и с громким щелчком повернул. Симфэ отошла, и Колтри вручил другому стражнику свой ключ, с белой костяной головкой. Еще щелчок. Когда все четыре ключа вставили и повернули, женщина, которая вывела нас на крышу, отодвинула засов, открыла дверь и жестом велела мне войти.

Переступая порог своей тюрьмы, я услышала мягкий голос из соседней темницы:

– Что же ты, Симфэ? Не хочешь хотя бы поздороваться? Умылся бы ты, Колтри. Смотреть смешно. Феллоуди, неужели ты не нашел ребенка, чтобы взгромоздиться на него сегодня? О, и Капра нынче с вами. Вижу, ты смыла с рук кровь, прежде чем подняться сюда. Как любезно с твоей стороны.

Никто из них и бровью не повел. Сидя в своей камере, я не могла видеть обитателя соседней. Кто же это такой, что не боится насмехаться над Четырьмя? Тут тюремщица с грохотом задвинула за мной засов. Стражи Четырех шагнули вперед, чтобы забрать ключи и передать их хозяевам.

– Девочка, – резко сказала Капра, – назови свое имя и имя своего отца.

Я заранее продумала ответ на этот вопрос:

– Я Би Баджерлок из Ивового Леса. Мой отец – помещик Том Баджерлок. Он управляет землями лорда Фитца Чивэла, следит за его стадами овец и садами. Пожалуйста, отпустите меня домой!

В глазах Капры ничего не отразилось. Я не солгала ей, все правда.

Не попрощавшись и вообще не сказав больше ни слова, они пошли прочь. Из соседней камеры опять донесся мягкий голос:

– Одиннадцать взрослых, чтобы посадить под замок одну маленькую девочку. И что, они не напрасно боятся тебя?

Я не решилась ответить ему. «Может, они и делают вид, будто не слышат моего соседа, – подумала я, – зато могут вернуться и побить меня». Вцепившись в свой узелок, я оглядела камеру. Горшок в углу, низкий топчан с соломенным тюфяком и единственное одеяло из некрашеной шерсти. Задняя стена была словно из каменного кружева: сквозь отверстия в форме листьев, цветов и ракушек проходил воздух и свет. Я осторожно просунула руку в одно из них. Она прошла насквозь, до внешней поверхности стены, которая была толщиной с длину моего предплечья. «Наверное, в этой тюрьме зимой очень холодно», – подумала я. А может быть, в этих краях вовсе не бывает зимы? И, кроме того, я могу до нее и не дожить…

Клетушка была узкая, мне едва хватало места, чтобы стоять рядом с топчаном. Вместо передней стены и двери были решетки, так что я могла свободно любоваться пустой камерой напротив. Здесь не спрячешься ни чтобы воспользоваться горшком, ни чтобы сменить обмоченные штаны.

Я попыталась просунуть голову между прутьями, но она не пролезла. Насколько я могла видеть, по обе стороны проход между камерами был пуст. На какое-то время меня оставили в одиночестве. Я достала из узелка синие штаны, которые мне дала торговец Акриэль. Они были на мне в ту ночь, когда ее убили. Ее любимый оттенок синего. И пятна ее крови. Штаны прохудились на коленях и обтрепались по низу, зато они были сухие. Я торопливо переоделась и расстелила мокрые штаны на полу, чтобы сохли.

Присела на край топчана. Тюфяк оказался такой тонкий, что я сразу почувствовала доски, из которых было сколочено мое ложе. «Удобнее будет, – подумала я, – расстелить тюфяк на полу и спать там». Снова подошла к двери и выглянула наружу. Проход был по-прежнему пуст. Только тогда я решилась расстегнуть верхние пуговицы на рубашке. Сунув нос себе за пазуху, я вдохнула аромат жимолости, исходящий от моей изломанной, крошащейся свечи.

– Ты слишком, слишком юна, чтобы угодить в такую беду, – произнес мягкий голос.

Я замерла и притихла. Сердце бешено колотилось. Голос был глубокий, и, хотя мой сосед говорил на всеобщем языке, в его речи чувствовался чужеземный акцент.

– Скажи мне, малышка… что ты натворила? И что за вину приписали тебе Четверо, что решили, будто ты заслуживаешь тюрьмы?

Я ничего не ответила. Сжалась, стараясь стать как можно меньше, и боялась пошевелиться, чтобы треск соломы в тюфяке не выдал меня.

Сосед очень долго молчал. Потом сказал:

– Когда я был маленьким, здесь было очень красиво. Тогда тут не было никакой тюрьмы. Когда-то на этой крыше жили жены императора, но в мои времена на ней был чудесный сад. В кружевных беседках можно было укрыться от солнца. В кадках росли всевозможные цветы и целебные травы. Я любил приходить сюда по вечерам, когда воздух полнился ароматом жасмина, цветущего по ночам. А в жаркие ночи, когда с моря дул прохладный ветерок, я спал в этих комнатах.

Он говорил и говорил, больше ни о чем не спрашивая, а я молча слушала. Долгий летний день медленно-медленно угасал. Потом я услышала голос той женщины, что привела меня сюда. Никто ей не ответил. Я сидела не шевелясь.

Послышались ее шаги, и голос раздался уже ближе:

– Вот, бери.

На сей раз я разобрала, как кто-то пробормотал «спасибо». Тогда я решилась слезть с топчана и подойти к двери. Снова шаги, вот они стихли, женщина что-то сказала, и опять ее тихо поблагодарили. Напряженно прислушиваясь, я считала: она останавливалась еще дважды, прежде чем добралась до камеры, соседней с моей. Да, это была та самая женщина – наверное, надзирательница этой тюрьмы. Она поставила на пол миску и молча протолкнула ее под дверь моего соседа. Добравшись до меня, женщина нахмурилась и покачала головой:

– Ты такая кроха… Вот еда. Потом принесу тебе воды.

Она хотела сказать что-то еще, но поджала губы и двинулась дальше. На ее подносе оставалось всего две миски. Прежде чем дойти до конца прохода, она останавливалась еще дважды. Значит, нас здесь семеро, а камер, похоже, десятка два.

Я пододвинула миску к себе и присмотрелась к ее содержимому. Там лежали какие-то волокнистые овощи странного оранжевого цвета, а под ними – каша, тоже незнакомая мне. От еды сильно несло капустой, листья которой в нее тоже добавили. Сверху все это было посыпано какой-то мелко порезанной зеленью. В смесь была воткнута небольшая лопаточка. Я съела все, хотя зелень оказалась очень острой. И когда надзирательница вернулась, чтобы забрать тарелку и дать мне небольшой кувшинчик воды, пузатый и с узким горлом, я выпила большую ее часть. Но немного все-таки оставила, решив, что, если утром мне дадут еще воды, эту я использую для умывания.