Робин Хобб - Судьба убийцы [litres]

– Ты проснулась хотя бы настолько, чтобы поговорить? Я хочу знать все, что с тобой случилось с тех пор, как мы расстались. И мне так много надо рассказать тебе.

– Мне почти нечего тебе рассказывать. Меня похитили и притащили в Клеррес. Со мной плохо обращались. – Я замолчала. Не хотелось воскрешать в памяти события ни ради Пера, ни ради кого-либо еще.

Он кивнул:

– Значит, в другой раз. Но я расскажу тебе обо всем, что делал и видел с тех пор, как ты укрыла меня плащом-бабочкой и оставила в снегу.

Я выбралась из гамака, и мы отправились на палубу. Стоял чудный погожий день. Пер отвел меня на переднюю палубу, неподалеку от носового изваяния, где мы никому не мешали. Он поведал мне свою историю, она была прямо как сказание о героях и их странствиях. Может, Нед когда-нибудь сложит об этом песню. В некоторых местах, слушая о том, сколько всего Перу и отцу пришлось пережить ради меня, я не могла сдержать слез. Но это были правильные, хорошие слезы, пусть и печальные. Все эти дни я гадала, почему отец не пришел спасти меня и любит ли он меня вообще. Когда я снова легла в гамак и уснула, то уже знала, что он меня любил.

В следующий раз меня разбудил корабль. Проказница словно буравом просверлила мои стены:

Пожалуйста, помоги. Иди сюда, на бак. Ты нужна.

Я вывалилась из гамака и рухнула на палубу с таким грохотом, что испугалась, как бы все вокруг не проснулись. Под палубой всегда темно, но я догадалась, что сейчас ночь: слишком уж много гамаков занято. Единственный тусклый фонарь раскачивался вместе с кораблем. Не глядя на него, стала пробираться среди спящих матросов, тоже раскачивавшихся в своих гамаках, как спелые груши, и движущихся теней. Очутившись наконец у трапа, я поднялась на палубу Проказницы.

Дул свежий ветер, и я вдруг обрадовалась, что проснулась. Запрокинула голову. Надо мной белел парус, округлый, как брюхо зажиточного купца, а еще выше в безоблачном небе царили звезды. На палубе парусника, когда он не стоит на месте, всегда работают матросы, но в эту ночь ветер дул ровный и благоприятный, так что вокруг суетилось не так много людей. Никем не замеченная, я пошла вперед. Преодолев несколько ступенек, оказалась на приподнятой и тесной носовой палубе. Здесь крепилось множество канатов; туго натянутые, они пели на ветру. А еще дальше была еще одна палуба, поменьше, и она выдавалась прямо к носовому изваянию. Раньше я никогда такого не видела. На ней лежал человек. И когда я шагнула к нему, двое других, что были с ним, расступились. Одного я узнала: это был отец Эйсына, капитан Брэшен Трелл. Хотя теперь, наверное, он уже не был капитаном, ведь он остался без корабля. Это его сын лежал тогда, обожженный и неподвижный. Я успела почти забыть, что мы подобрали маму Эйсына. Ее лицо и руки были покрыты мелкими выпуклостями как апельсиновая кожура; я не сразу догадалась, что это следы солнечных ожогов. Она посмотрела на меня, и при виде моих шрамов на ее лице появилось сочувственное выражение. Я отвела глаза.

Ее зовут Альтия Вестрит. Сложись наша судьба иначе, сейчас она была бы моим капитаном. И она по-прежнему член моей семьи. Как и ее сын. А Трелл много лет служил у меня на борту, и он мне тоже дорог.

Чего ты хочешь от меня? – произнесла я одновременно вслух и мысленно.

Корабль не ответил.

– Она пришла! – Брэшен устало удивился мне. – Альтия, это малышка, о которой я говорил тебе. Девочка, которую мы спасли. Когда мы были в Клерресе, она коснулась Эйсына, и там, где она до него дотронулась, его ожоги зажили.

– Здравствуй, Би, – сказала Альтия. И с мягкой печалью добавила: – Мне жаль, что ты потеряла отца.

– Спасибо, – ответила я.

Но правильно ли это – благодарить человека за то, что ему плохо из-за чьей-то смерти?

Теперь я поняла, зачем корабль позвал меня. От Эйсына плохо пахло. Опустившись рядом с ним на колени, я почувствовала, как корабль обнимает его. Нет, палуба не прогибалась под ним, но там, где он прикасался к диводреву, Проказница напоминала его телу, каково быть живым, а самому Эйсыну навевала приятные воспоминания о днях, проведенных у нее на борту. И не только его собственные воспоминания, а и те, что принадлежали его матери, деду и прабабке. Все они ходили на этом корабле. Проказница хранила память тех, кто умер на ее палубе.

– Так вот зачем драконы съели Кеннитссона, – пробормотала я.

Да.

– Драконы Совершенного съели Кеннитссона? – переспросила Альтия, словно не веря своим ушам.

– Они хотели как лучше. Чтобы он остался с ними навсегда. Они разделили тело между собой.

– О… – Она осторожно коснулась Эйсына. – Тебе что-нибудь нужно?

Я поняла: Альтия хочет, чтобы я ушла.

– Меня позвала Проказница. Она хочет, чтобы я помогла.

– Но чем ты…

– Тсс! – остановил ее Брэшен, заметив, что я положила руки на неповрежденное предплечье Эйсына.

Я хотела починить его. Он был единственным несовершенством на этом безупречно прекрасном корабле. Надо исправить Эйсына.

– Он хочет пить, – сказала я его родителям.

– Он за весь день не шелохнулся и не сказал ни слова.

– Он хочет пить, – настойчиво повторила я.

Если не дать ему воды, у меня ничего не выйдет. Похоже, мать Эйсына боялась прикасаться к нему. Однако она осторожно приподняла сыну голову и тонкой струйкой влила в его пересохший рот немного воды. Он поперхнулся немного, но проглотил ее. Это было первое, что я могла сделать для него.

– Еще воды.

Мать поднесла ему кружку к губам, а я напоминала ему, как нужно пить. Он осушил кружку до дна, а потом еще три кружки. После этого мне стало легче перемещаться внутри его.

– Соленый суп, который вы иногда варите. Желтый. Он пойдет.

Даже не открывая глаз, я знала, что они потрясенно уставились на меня. Женщина встала и пошла куда-то. Ей страшно, и она очень хочет как-то помочь сыну. Альтия приготовит суп.

Я слегка покачивалась, а мои руки говорили с его телом. Мне откуда-то пришла на ум незамысловатая мелодия, которую я никогда прежде не слышала, и я стала напевать ее за работой, не размыкая губ. Два голоса стали мне подпевать. Отец и корабль тихонько пели вместе простую песенку об узлах и парусах. Это была песенка-запоминалка, нечто вроде стишка про признаки хорошей лошади, которому меня когда-то научил отец. «Интересно, – думала я, убирая мертвую кожу и плоть и наращивая здоровую, – может, в каждой семье и в каждом ремесле есть такие песенки?» В одном месте в теле Эйсына пыталось прорасти нечто, чуждое ему. Я убила эту штуку и оттолкнула прочь. Она уползла, как слизняк, противный и вонючий.

Его тело трудилось, стараясь заделать множество повреждений. Я изучила их все. Он вдохнул горячего дыма, и от этого у него болели горло и легкие. У него была обожжена рука, грудь и половина лица. «Что болит сильнее всего?» – спросила я у его тела. Оказалось – рука. Я стала работать над ней.