Екатерина Звонцова - Серебряная клятва [litres]

Слава царю Хинсдро! Разве нет?..

Земля уже дрожала; даже находясь на наспех сколоченном помосте, Хинсдро это чувствовал. Чувствовал и Тсино, стоявший рядом: весь подался вперёд.

– Едут… – прошептал он, тщетно привставая на носки, точно надеясь заглянуть за стены. – Они едут!

Толпа будто откликнулась: в едином порыве, с оханьем и шепотками нахлынула на ворота. Снова стрельцы удержали людей, предостерегающе завопили, шустро побежали и рассыпались, оцепив всё пространство на въезде и расчистив путь. Тсино, ненадолго отвлёкшись от попыток посильнее вытянуть шею, взволнованно ухватил Хинсдро за руку, подался к нему, заглянул в лицо.

– Ты расскажешь ведь Хельмо? Что на Царской башне я из пушки стрелял…

Хинсдро нервно, принуждённо рассмеялся.

– Раз уж я даже не надрал тебе уши… что ж, почему не рассказать?

И сын, просияв, о нём забыл. Глухая досада всколыхнулась с новой силой.

Тсино, как его ни запирали и ни вразумляли, дорвался до того, чего хотел. Не сразу Хинсдро Всеведущий узнал, что сын, вопреки наказу, сбегает из терема: меняется одеждой с кем-то из детей стряпухи, дурачит стражу и мчит на оборонные башни. Тамошние пушкари успели полюбить ловкого быстрого мальчика и, наверное, не только ужаснулись, но и огорчились, когда однажды юного царевича от них увёл отряд стрельцов. Состоялось разоблачение прямо во время последней битвы под столицей.

Тсино ревел белугой, не сумев сбежать за стены, к «братцу». Непросто ему оказалось примириться с этим. Может, и не примирился, обиду затаил. Хинсдро вздохнул и сжал узкое плечо сына: будет так вертеться – точно свалится. А земля уже дрожала так, что сомнений не осталось: армия идёт.

Она приближалась без барабанного боя, без любой другой музыки. Были только бодрый грохот, и лязг брони, и нестройные маршевые песни. Слух Хинсдро сразу резануло: к солнечным словам примешивались чужеродные – рычащие, отвратительно дисгармоничные. Они иногда целыми фразами вплетались в привычные куплеты, так ловко, будто наличествовали там всегда. Можно было не сомневаться: Хельмо не мешал брататься с дикарями. Неизвестно, какие ещё ухватки приобрели воины.

Ворота распахнулись. Стрельцы бросились в стороны, с новой силой начали теснить народ, чтобы никто – совсем в исступлённом восторге – не сиганул под копыта. Но пока можно было не опасаться: люди притихли. Благоговейные взгляды, все как один, устремились вперёд, туда, где колыхались красные и серые знамёна. Сияли доспехи. Стройно вышагивали лошади – в первых рядах сплошь белые, ладные, огнегривые. Тсино ахнул. Завизжали в толпе дети, да и не только. Хинсдро усмехнулся: хоть что-то недалёкий племянник обставил зрелищно. Кони чужеземцев выглядели впечатляюще, удивительно подходили к золотым солярным знакам на щитах и флагах.

– Хельмо! – вдруг выдохнул Тсино. – Вон, вон!

Поначалу, когда люди и лошади появились, казалось, их никто не возглавляет. Но стоило первой шестёрке всадников ступить в ворота, как двое, что были в самой середине и единственные не держали знамён, выехали вперёд. Шёпот прокатился по толпе.

Племянник где-то потерял инрога, которого берёг с малых лет. Во всяком случае, он красовался на снежном огнегривом создании с богатой сбруей. Не сказать, что Хельмо выглядел наилучшим образом: бледный, осунувшийся. Говорили, он получил серьёзные раны и не отдыхал достаточно, чтобы их залечить, – подобная опрометчивость на нём сказалась. Но, скорее всего, лишь Хинсдро, повидавший немало воевод, заметил это; остальные видели лишь, с какой гордостью и изяществом Хельмо держится в седле, как развеваются его волосы, как светло он улыбается. Он повзрослел, возмужал. Шрам на лице его только облагораживал. Да, за недолгий поход он превратился в настоящего воина. Хинсдро не мог этого отрицать.

Хельмо выехал вперёд не один, и, силясь совладать с некоторым волнением, Хинсдро отвлёкся на его спутника. Он ожидал узнать кого-то из ближней дружины или хотя бы ушлого плюгавого кочевника, которого племянник по каким-то причинам привечал. Но нет. Человека, с даже более величественной статью гарцевавшего подле Хельмо, Хинсдро не знал.

Это был хорошо сложенный молодой дикарь – белокожий, рыжий, с тяжёлыми волнами длинных распущенных волос. Броня на нём сияла золочёными элементами, поверх накинут был чёрный плащ, удерживаемый скрещёнными поперёк груди цепями, тоже жёлтого металла. Незнакомец держал спину; в выправке его виделось что-то от… Вайго? Впрочем, тень мёртвого царя померещилась Хинсдро во всём облике дикаря – в том, как он обернулся, обласкав взглядом коротковолосую рыжую воеводу из первой шестёрки; как приподнял руку, приветствуя народ; как заулыбался, говоря что-то Хельмо. Хинсдро охнул, потёр лоб. Наваждение пропало, пришло здравое объяснение: вероятно, это и есть знаменитый полководец из Свергенхайма, а о нём ходили слухи, будто он ублюдок , сводный брат Трёх Королей. Возможно, вырастили его, дав соответствующее воспитание. И соответствующий гонор.

Двое двигались вперёд. Ряды конников втекали следом в ворота. Хинсдро бездумно считал их и ждал, пока Хельмо достигнет помоста. Условлено было, что там он остановит шествие. После того как царь приветствует его и благословит, армия продолжит торжественный ход по городу. А когда настанет время заняться её расселением, высший состав отбудет на Царёв двор. Хинсдро обеспокоенно подумал, что племянник может опьянеть от внимания и забыть весь церемониал, но Хельмо не забыл. Перед помостом он окликнул своего спутника. Оба остановились. Солнечный воевода снял с луки седла рог и протрубил.

Ряды начали замирать. Звук рога покатился назад: младшие командующие подхватывали его. В этой по-своему мелодичной, низкой волне гула утонули крики, перешёптывания, вздохи толпы. А когда рог стих, настала вдруг пронзительная тишина. Теперь слышен был даже свист ветра.

– Папа!..

Тсино уже дёргал его за рукав. Хинсдро впервые за долгое время ощутил настоящее раздражение: тринадцать скоро, а ведет себя не лучше пятилетнего! Но, не ругаясь, Хинсдро лишь крепче удержал сына за плечо и прошептал:

– Погоди немного. Дай же им хоть остановиться. Сейчас пойдём.

Хельмо начал спешиваться. При первом же резком движении судорога пробежала по лицу, рука, сжимавшая поводья, дрогнула. Раны явно напомнили о себе. Это заметил и рыжий спутник: соскочил с лошади – и вот уже протягивает руку, окованную металлом. Хельмо принял эту помощь, слегка опёрся, спешился, выпрямился как ни в чём не бывало – будто и не выказал прилюдно слабость, неужели настолько больно, что не мог сам слезть с коня! И ведь толпа его жалела, а не презирала, судя по сочувственному шёпоту. Какой-то молодой священник подскочил, поднес золочёную чарку ключевой воды, которую Хельмо с поклоном выпил. Юноша скрылся в толпе. Новая улыбка озарила лицо Хельмо, переведшего дух. Он открыл рот, сделал шаг…