Сергей Игнатьев - Зеркало воды [сборник litres]

С Региной мы встречаемся у восточного крыла, в котором располагается психиатрическое отделение. Здесь она работает медсестрой.

Мы молча гуляем по больничному саду, дождь шелестит в ветвях. Над нами зеленая дымка расцветающих почек, в которой теряются дождевые капли. Я только сейчас понимаю – оказывается, теперь весна. В городе забываешь, что существует что-то, кроме постоянного дождя и пара, и временами – черного снега (зима) и душного смога (лето).

В эти цветущие дебри в духе рубберских «живоградов», за высокие крепостные стены госпиталя, с трудом пробиваются зловонные городские испарения. Кажется, будто мы находимся в другом мире. В параллельной реальности.

Напоминание о том, где мы на самом деле – сутулые и мрачные фигуры в застиранных полосатых пижамах. Это психи из «спокойных», которых выпускают на прогулки.

За переплетениями цветущих ветвей виднеются зарешеченные окна-бойницы, из них изредка доносятся вопли и крики «буйных».

Регина говорит:

– Мне уже пора… Ты так и не сказал, зачем приходил.

– Увидеть тебя.

– Фенхель… Не начинай опять.

– Мы давненько не встречались. Нашим старым составом… Клуб Покойников, а? Как тогда, на Циприке, помнишь?

– Не хочу вспоминать. Как там Кауперманн?

– Сто лет с ним не виделись. Но отрадно знать, что хотя бы его судьбой ты озабочена.

– О чем ты?

– Не хочешь спросить, как дела у меня?

– А зачем спрашивать? Раз пришел сюда – значит жив.

– Он тебе всегда нравился, да? Кауперманн.

– Я думаю, у него большое будущее.

– А как же Ибис?

– А что Ибис?

И впрямь – зачем я сюда приперся, думаю я.

Все что между нами было, быльем поросло. Нас теперь не связывает ничего, кроме общих знакомых. И кроме той истории, благодаря которой мы познакомились.

Нам навстречу идет вислоусый худой старик в полосатой пижаме, машет сухонькими ладошками, бурчит себе под нос: «… над ареной ярой моря буревестником слетавши я как пингвин нежно спрячу тело жирное в утесы…»

Проходит мимо, бормоча, жестикулируя и не замечая нас. Мы останавливаемся, чтоб пропустить его. По лицу Регины пробегает тень.

– И смешно и страшно, – говорит она, будто сама себе. Внезапно оборачивается ко мне. – Знаешь, кто это?

– А должен?

– Это Лукисберг старший.

– Автор «Имперских Хроник»?! Ох, жешь гребаный заедрический…

– Да, я примерно так же подумала, когда узнала. Вообрази себе. Наш живой классик… Младший Лукисберг часто бывает тут, проведывает отца. Хороший сын. Да и человек, судя по всему, хороший. Находит время, несмотря на всю эту свою занятость синематографическую, навещает старика. А помочь ничем не может.

– Грустно, Регина.

– Грустно, Фенхель, – кивает она. – Иногда мне кажется, что и мы тоже… Впрочем, неважно. Мне и впрямь пора идти.

Она вяло машет ладонью, прощаясь, уходит прочь.

Я смотрю вслед удаляющейся хрупкой фигурке в белом халате.

Регина – единственная женщина, которую я сделал героиней своего гребаного романа.

Что она имеет в виду?

Мы – такие же психи, как старший Лукисберг, на синеме которого я вырос?

Мы такие же – потерявшиеся в реальности живые трупы?

Я не смогу уточнить – она не расскажет мне. Теперь уже нет, хотя раньше я был бы первый, с кем он поспешила бы поделиться тем, что ее тревожит.

Мы чужие люди, и нет больше никакого «мы», есть она и есть я.

И остались от «нас» только воспоминания о том дне, когда мы праздновали свое чудесное спасение, распивая вчетвером в Т-конюшнях возле циприкской гавани, а у пристаней шумела толпа, завывала сирена, и гнусаво бубнили что-то громкоговорители.

О том дне, когда нас объявили покойниками и вычеркнули из списков.

О том дне, когда мы четверо положили начало войне.

«…в тучах рыжего песка, царапающего линзы защитных очков и респиратор, под палящим солнцем, где-то на краю пустыни и неподалеку от центра ада – затерялись мы.

Выброшенной на берег мертвой китовой тушей громоздился дирижабль, вихри самума безжалостно терзали его, спешили занести песком.

Черный штандарт колыхался над руинами.

Самум нес со стороны Каярратских минаретов, из- за дрожащих в мареве дюн, бредовые переливы:

«…лелей лелей ла-а-аи ди лаалима аафрина ди нин ваах хуузаин ди ди вах ди, ди нин ваах хуузаин али яа- а-а, ди хуузаин ди ди…»

Я стащил респиратор, злые солнечные лучи впились в кожу. Поднес к пересохшим губам горлышко фляги. Ничего там не оставалось.

Ибис, кряхтя и спотыкаясь, тащил по плоской крыше тела в перепачканных алыми брызгами белых бурнусах, выкладывая из них триангуляцию – знак тем, кто, как мы надеялись, придет за нами с неба.

Солнце прожигало насквозь рыжую кожу летного комбинезона. Я сидел, прижавшись затылком к стене, слушал, как плачет эта девчонка из Благотворительной миссии. Все плачет и плачет, и не было уже никаких сил ее успокаивать. Хотелось кричать на нее – дура, ты должна быть счастлива, что мы тебя вытащили. Пока до тебя не добрались джаферы или национальное ополчение Файдала – потому что у тех и других руки по локоть в крови, а у тебя слишком рыжие волосы и слишком голубые глаза, которые не спрятать ни за какой паранджой. А им уж нет разницы – приехала ты сюда кормить их грязных чумазых детей пилюлями и ставить им клистиры или прилетела, как мы, жечь их напалмом и травить хлорцианом, если будет приказ. Но у нас не было даже этого долбаного приказа – травить и жечь. И не было сил на крик и оставалось только ждать.

Ибис остановился посреди крыши, над телами в белых бурнусах. Приложил руки в перчатках к гогглам в подобие козырька. Потом заковылял ко мне на полусогнутых, слабо маша рукой и бормоча сквозь респиратор. Стал показывать знаками, но солнце слепило и опять проснулась боль в левом боку: «Твою мать, Ибис, ты можешь говорить внятнее?!» Он повалился на каменное крошево рядом со мной: «Всадник, Пурга, я вижу всадника! Идет сюда, к нам»

Я на карачках пополз к митральезе, которую мы закрепили на краю крыши. Черное полотнище трепетало над ней.

Я полз и думал, какая ирония будет погибнуть именно тут, рядом с этим городишкой, ставшим местом действия стольких героических баллад и торжественных гимнов (исполняемых на ладийском, фурунси и джаферском). Он был знаком мне с самого детства по красочным картинкам в исторических книжках, которыми я зачитывался. Каярратский десант – это у меня (как и у сотен мальчишек моего поколения) был любимый исторический эпизод. Библиотека у отца была отличная, дома он бывал редко – разъезжал в экспедициях где-то за краем мира. Я и его представлял себе кем-то вроде каярратского фараона. В бороде и меховом малахае, на которые так похожи были сшитые из леопардовых шкур колпаки фараонов. Только вместо трона из слоновой кости – сани, запряженные собаками, вместо церемониальных жезла и зеркала – секстант и теодолит.