Сергей Игнатьев - Зеркало воды [сборник litres]

Слау расхохотался, а отсмеявшись, хлопнул его по плечу:

– Почему нет, парень ты явно смышлёный. Поработаешь сезон, а там посмотрим. Что смотришь?

Во рту у Цвая пересохло.

– Ну, это… Если уж вы согласны… Я хотел спросить, ещё с той самой ночи, когда гроза была. Зачем настоящему хозяину топей вот это всё? Фальшивые аномалии, экскурсии, туристы? Я ведь видел проводников в баре. Все, хоть чего-нибудь стоящие – из твоих. И сувениры эти…

Он осёкся.

Слау запрокинул голову. Неподвижные, светлые его глаза были как мутноватая водица в бочагах.

– Если объяснить в двух словах, то вы, люди, как Болото.

Цвай кивнул. Многое становилось понятным – и автомобили с голубятнями в топях, и нарочито фальшивые аттракционы, и нелепый этот наряд…

Чуду нужно нечто его уравновешивающее. Дурная привычка; нелепая привязанность, нечто настоящее за аляповатыми декорациями; тайна.

Люди – как Болото.

А Болото затягивает.

Город похож на действующую модель вселенной, как ее описывают святые отцы.

Внизу адская жара, клубы черного дыма и белого пара, исходящие ржавыми слезами лабиринты труб, среди которых импами снуют чумазые истопники.

Вверху – серебряные сигары дирижаблей ползут меж острых готических шпилей и расписных пряников-куполов, блестят зеркальные грани, за которыми в алмазном сиянии и шелесте пальм обретаются князья мира сего.

Между верхом и низом – кипит жизнь.

Город напоминает живой организм – в струпьях сажи и плесени, вдыхает и выдыхает смог, потеет потоками грязи и талого снега, ржавая вода, дерьмо и пар струятся по кровеносной системе его трубопроводов.

Мы обретаемся между адом и раем.

По берегам затянутой радужной пленкой, запруженной судами полноводной Нави, чьи парапеты поросли ракушками и шерстью шевелящегося сизого мха.

По берегам гнилостной, узкой, причудливо изгибающейся Яви, из омутов которой тянутся к поверхности, шумно лопаются пузырьки воздуха.

В осаждаемых клопами пыльных каморках многоквартирных домов. Под ажурными мостами, дрожащими и гремящими от проходящих по ним составов. Под сенью рубиновых звезд и расправивших крылья платиновых соколов.

Между небом и землей обретаемся мы – двенадцать миллионов живых историй, глупых мечтаний и черно-белых снов – гребаная душа это города. То, что делает его по-настоящему живым.

Это Яр-Инфернополис. Город похороненных надежд. Это мой дом.

Я тяну абсент за столиком на верхнем (для особо важных персон) этаже арт-кафе «Сад расходящихся Т.»

Тускло светят неоновые лампы, мерцают на испещренных фианитами стенах, бликуют на обтянутых серебряной тканью диванах. Все здесь пропахло приторными духами и перегаром, наркотиками и сексом.

Кроме меня посетителей нет. Нет и персонала. Сегодня кафе закрыто. На высоких дверях, поверх традиционного «Мертвяков после 22:00 не обслуживаем», висит крупная табличка:

«МОРИМ НАСЕКОМЫХ».

Это ложь. Просто я решил устроить себе выходной.

Я могу позволить себе такую роскошь – кафе принадлежит мне.

Некогда мое полное имя звучало как Фенхель Огюст Дюваль граф де Пуазен де Айпан-Тиат де Данст барон фон Мизгирефф.

Длинновато, а?

Было время, меня звали и совсем коротко – Пурга. Поганые были деньки.

Все это в прошлом.

В теперешней жизни, в арт-кафе «Сад расходящихся Т», я просто Фенхель Данст.

Если вам приходилось бывать здесь хотя бы однажды – вы наверняка видели меня. Я – тот парень в фиолетово-черном фраке и цилиндре, в лиловых перчатках и с лиловой гвоздикой в петлице, вокруг которого здесь все крутится.

Я смакую призрачную зелень, мертвенную горечь абсента.

Смотрю на пустую сцену, засыпанную ковром из цветных конфетти, спиралек серпантина и мерцающих блесток.

Вчера на этой сцене извивались расписные девочки с ангельскими лицами и бриллиантами в пупках. Гудел контрабас, звенел бубен, вибрировало под смычком полотно двуручной пилы, завывали трубы и хрипела каллиопа.

Я смотрю на пустые столы с расплывшимися по скатертям винными потеками, пятнами жира, приставшими крошками и кокаиновой пылью.

Вчера между ними разлетался оглушительный хохот и женский визг, выстрелами хлопали пробки шампанского, шныряли клетчатые парни в шапках с бубенцами и карлики, жонглирующие ножами.

Мне нравится такая жизнь. Это и есть я. То, что было прежде, я почти позабыл.

Сегодня, один на один сам с собой, я утоплю остатки своей памяти в туйоновых парах и сладком дыму каруманьского гашиша. Я хочу забыть все. Хочу стать человеком-без-прошлого.

И только одну историю из той, прежней жизни, я бы хотел сохранить.

Зажигаю сигарету, зажав ее в зубах, пододвигаю к себе массивный наборный аппарат.

Пальцы щелкают по клавишам, лист ползет из-под каретки и рядами буковок-жучков убористого шрифта перед моими глазами встает минувшее:

«…Нас называли «крыланами» Ударная сила и авангард 4-го Императорского флота, тоттен-штаффель «Уроборос». Три десятка дирижаблей-бомбовозов первой категории, класс «Химера».

Мы приходили с неба. Нас боялись так, как можно бояться падающих с облаков туч саранчи, огненного смерча, дождя лютой кислоты, сокрушающих молний. Нас боялись флюги и тюрбаны, боялись рубберы и айсы, итхины и вистирцы…

Нас боялись даже свои.

Мы считались армейской элитой, но с репутацией – хуже арестантских рот.

Папаша Ветчина говорил, потрясая своей паровой клешней-протезом: «плох тот крылан, кто доживает до тридцати. Мне тридцать два, ребятки, и гляньте-ка на меня – кто я, если не поистине дерьмовой хренотени шмат?»