Марк Лахлан - Оборотень. Новая жизнь [litres]

Сам же момент изменения, смешения человеческого и звериного начал, стал ключом к другим переменам и местам, куда Гулльвейг нужно было попасть. Она ощутила жар на щеках, когда шагнула через ворота боли мальчика, чтобы прикоснуться ко всем волшебным превращениям, которые уже случились и которым только предстояло когда-либо произойти. Ведьма видела их, как тронутое ночными заморозками поле, мерцающее инеем в лунном свете, как крошечные светящиеся точки, вспыхивающие в воздухе. Тут присутствовал кто-то еще, Гулльвейг это чувствовала. Она слышала звук, напоминающий шум прибоя, но это было не море, а ропот голосов, гневных, умоляющих, торжествующих; и на их фоне – звон металла о металл, крики, стоны и даже отдаленная артиллерийская канонада. Гулльвейг слышала обрывки безумной поэмы, неблагозвучную музыку и сухой стук барабана, отбивавшего сумасшедший, нервный ритм. Высокий мелодичный голос затянул песнь у нее в голове:

Давным-давно Гулльвейг жила под землей среди таких же ведьм, как и она сама. Вместе с голосами сестер на нее нахлынули воспоминания о том, что она тогда пыталась делать.

Как же давно это было, как давно! Гулльвейг ошибочно принимала себя за кого-то другого. Могучая ведьма, сильная сестра. Она была богом, забывшим, что он бог. Он? Скорее оно . Один менял пол с такой же легкостью, с какой люди переодеваются. Ведьма Гулльвейг была Одином, обманывающим самого себя в том, что касается его смерти, сном жертвы о будущем, предвосхищающим реальные события. Не более того. Но сон в конце концов освободится от того, кому он снится.

Стихи вернули ведьму к мысли о том, куда ей нужно было добраться. Она подумала о леди, явившейся к ней в чертог. И в памяти Гулльвейг всплыли другие строчки поэмы:

Гулльвейг чувствовала, что у нее голова идет кругом. Личность, которую она вытеснила из своего тела, была сильной, и на миг ведьма даже перепутала ее с собой.

Она видела, что и другие предпринимали попытки отделить волка от его дара. Гулльвейг видела егермейстера, этого хитрого охотника, который что-то принес зверю. Это был камень с рисунком в виде волчьей головы. Теперь Гулльвейг поняла его важность: на нем был изображен сон волка, и это его связывало.

«Скала под названием Крик». Да, это был обломок скалы, к которому боги привязали своего врага, Волка Фенрира, и возле которого он будет лежать, спать и видеть сны, пока не проснется, чтобы их уничтожить.

В своем видении Гулльвейг наблюдала за тем, как разодетый в парчу и шелка егермейстер положил ружье. Ненавистный волк пригласил его в свою хижину, и там они стали работать вместе. Что же они пытались сделать? Гулльвейг видела, как егермейстер прокалывал и резал собственную кожу. Зачем? Чтобы его принимали за Фенрисульфра, ужасного волка, чтобы самому стать его частью. Гулльвейг охватила ярость. Это могущество не должно было достаться егермейстеру, оно принадлежало ей!

Ее захлестывали волны разнообразных ощущений; она чувствовала бурлящую вокруг нее жизнь обитателей леса, животных и деревьев. Настроения леса были многочисленными и отчетливыми, но они словно звучали в один голос, множество объединенных сущностей, – так отдельные люди сливаются в толпу. Теперь Гулльвейг была уже в другом месте, на другой горе, в другой ложбине. Здесь было теплее, ноздри ведьмы дразнил запах лета; она слышала стук дятла, чувствовала на коже нежно-зеленый свет солнца, пробивающийся через хвою сосновой рощи у нее над головой.

На дне ложбины было озерцо, и поначалу Гулльвейг подумала, что волк пьет из него. Но нет – он царапался, вертелся и тряс головой, как будто хотел от чего-то избавиться. В зубах у него был зажат лоскут. Потом наступила ночь; полная луна, похожая на огромную блестящую монету, залила серебристым светом поляну, и волк начал меняться прямо на глазах. Гулльвейг видела, как его лапы выгибаются под неестественным углом, мех на голове рвется и облезает, и наконец из звериной шкуры, задыхаясь и плача, появился человек. Он терся об скалу, пока окончательно не сорвал с себя волчью шкуру, а затем прыгнул в озерцо.

Гулльвейг наблюдала за тем, как он извивается в воде. Потом человек, тяжело дыша, выбрался на берег; его кожа при свете луны казалась очень бледной. Но за ним следил кто-то еще. Поначалу Гулльвейг думала, что это Всеотец, существо с повязкой на глазу, но это был не он – точнее, не совсем он. У этого мужчины оба глаза были на месте, он носил шляпу с широкими полями и курил сигару. Ведьма, впрочем, знала, что на самом деле он находится не здесь. Гулльвейг не только умела вызывать видения – она видела всех тех, кому являлось это видение прежде. Время тут не имело значения. Этот человек наблюдал за происходящим не одновременно с ней, он видел все это раньше и оставил здесь свой отпечаток. Гулльвейг уже встречала его возле колодца, он был напарником волка. Что он хотел? Ничего хорошего для нее – в этом она не сомневалась. В голове у Гулльвейг мелькнула мысль, тревожная и раздражающая; это было похоже на запах гари, доносящийся из кухни, который отвлекает даму, сидящую в гостиной с книгой, мешая ей сосредоточиться на чтении. Человек в широкополой шляпе пытался контролировать волка, но не ради богатства, а из жажды познания. Он хотел понять, что такое бессмертие, хотел познавать этот мир до скончания времен, а кроме того, хотел нанести вред ее нынешним союзникам из числа смертных. Гулльвейг знала, кто он. Всеотец, снова забывший, кем он был, и неосознанно готовивший свой старый танец с волком, танец острых клыков и крови. Его необходимо остановить, пока он не завершил обряд принесения священной жертвы и тем самым не отвратил гибель богов. Боги должны погибнуть; сны их переживут. Для танца нужен партнер. Она вызовет волка и, завладев его силой, предотвратит жертвоприношение.

Обстоятельства из ее видения показывали, что волка можно отделить от его дара, хоть и частично.

Гулльвейг вновь переключила внимание на мокрого человека, появившегося из озерца. На шее у него ведьма заметила подвеску, осколок скалы, защищающий от колдовства; ей показалось, что это частица ночи. Ведьма знала, что человек ее не видит, и поэтому подошла поближе. Он рыдал, прижимая к лицу какой-то лоскут. Гулльвейг узнала его и улыбнулась. Это был дамский носовой платок, вроде тех, что она видела в Средиземье, когда развлекала версальских придворных сеансами спиритизма; только этот был сильно испачкан кровью.