Марк Лахлан - Оборотень. Новая жизнь [litres]

Герти с облегчением отметила, что великан не принял ее за хозяйку чертога. Она не сомневалась, что Гулльвейг солгала, сказав, что они связаны родством. «Этого просто не может быть», – решила Герти. Она, например, никогда не смогла бы украсть чьи-то драгоценности и бросить воинов в таком месте.

– Но все же ты не спишь, – сказала Герти.

Мужчина кивнул:

– Думаю, ты знакома с моей женой.

Она не стала его разубеждать.

– Как она там? – спросил он. – Конечно, общество героев – большая честь, но все же я часто думаю о своей семье…

– Возможно, – сказала Герти, – мы сможем пойти поискать ее.

– Я хотел бы это сделать, – закивал гигант.

Он встал, и Герти вновь взяла его за руку. Она была теплее, чем прежде. Они вдвоем направились к двери, и теперь она уже не отдалялась. Еще несколько шагов, и они уже стояли перед ней. Затем мужчина поднял деревянную балку, преграждавшую выход, распахнул дверь и шагнул наружу.

В лесу под Вевельсбургом Гулльвейг вдруг вылетела через ворота боли юноши-волка, словно отброшенная взрывом. Она больше не чувствовала в себе спящую фрау Фоллер. Прежде в сознании ведьмы разливалось тепло этой доброй женщины, приятное и успокаивающее, как мурлыканье кошки, дремлющей у тебя на коленях. Теперь же все это пропало и Гулльвейг была озадачена. Она подумала о том, чтобы вернуться в свой чертог, однако ее дела в Вевельсбурге были еще не закончены и не было никакой уверенности в том, что ей во второй раз удастся завладеть телом Герти.

На ладони Гулльвейг что-то краснело. Сначала она приняла это за рубин, но нет, это была капля крови. Ведьма поднесла руку к носу. Снова кровь. Гульвейг совсем забыла, какие хрупкие сосуды в человеческом теле. Если она хочет завершить свои дела в этом мире, нужно, чтобы фрау Фоллер выжила. «Значит, забота о здоровье Герти накладывает ограничения на мою магию», – подумала Гулльвейг. Когда у нее появилась эта мысль, ведьма почувствовала спазм в желудке. Однако, куда бы фрау Фоллер ни направлялась, пока что она не пыталась прогнать Гулльвейг из своего тела, так что прямо сейчас волноваться было не о чем. И все же теперь следовало действовать решительнее, а значит, нужно спешить. Ей необходим этот камень. Гулльвейг встала.

Взошла луна – светящийся серп на отливающем металлическим блеском небе.

– Жеводан, – сказала Гулльвейг деревьям; это название само собой всплыло в ее сознании. – Мы должны попасть в Жеводан.

Она торопливо вернулась в замок. Нельзя терять время, ведьма это понимала. Пора привлекать к делу господина оберштурмбанфюрера. Момент настал.

Армейский «Остин 10» помог им преодолеть лишь половину пути. Дальше дорога стала непроходимой, блокированная сгоревшими автомобилями, изрытая воронками или перекрытая постами, расставленными вокруг неразорвавшихся бомб. Водитель остановил машину и, высадив Харбарда и Кроу, уехал.

Впереди шел Харбард. Он был одет очень просто – на нем было длинное пальто и шляпа с широкими полями. Ковентри в конце ноября 1940 года было не тем местом, где следовало щеголять нарядами. Если уж на то пошло, Харбарда легко можно было бы принять за сотрудника похоронного бюро (многие из которых до сих пор бродили среди руин) или за доктора, куда-то спешащего со своим традиционным саквояжем.

Харбард и Кроу шли вперед между разрушенными домами и воронками от бомб. Харбард молчал. Куда только подевалось его ироничное подшучивание и покровительственно-наставительный тон? Весь день он провел в одиночестве, медитируя и пытаясь установить контакт со своим ангелом-хранителем. Кроу же пребывал в собственном мире грез – после немалой дозы люминала. Одним из преимуществ такого состояния было то, что наркотические средства, похоже, оказывали на него ограничивающее действие, давая профессору передышку от бури, бушевавшей у него в голове.

Харбард разбудил оборотня в четыре пополудни, произнеся одно-единственное слово: «Получилось». Кроу еще раньше почувствовал кровь на старике; он уловил этот запах, когда они пробирались среди руин, а по вкусу, ощущавшемуся на губах и проявлявшемуся едва различимыми оттенками, неизвестными человеку, вервольф понял, кому эта кровь принадлежит. Так вот, это была кровь Харбарда. Кроу улавливал ее гормональный фон, в котором угадывалась решимость и еще кое-что – кисловатая нотка глубокой печали.

Несмотря на холод, Кроу вспотел. На короткие мгновения его сознание прояснялось, но затем он снова слышал в голове шипящий хриплый голос и вступал в битву со своим альтер эго, притаившимся у него внутри. Подняв глаза, Кроу заметил уже знакомую вывеску на магазине – точнее, на единственной уцелевшей стене. «Правительство призывает птицеводов повысить производство яиц. Не полагайтесь на удачу, настаивайте на том, чтобы в рацион птиц добавляли корма “Милкивей”». На ум оборотню пришла чисто человеческая мысль, и это его успокаивало. «Как могло получиться, – подумал Кроу, – что вывески уцелели в этом кошмаре?» Тем не менее в этом можно было увидеть историю его существования в миниатюре. По дороге в город Кроу нашел эту рекламу убогой. Теперь же, среди всех этих разрушений, она показалась ему очень знакомой и успокаивающей.

Сбежав из дома, где раскрашенный человек устроил бойню, Кроу не воспринимал окружающую действительность, и сейчас ему казалось, что многое он видит впервые.

В слабом свете блеклых, почти зимних сумерек город все еще курился дымом пожаров. Ковентри был полностью разрушен, и в какой-то миг Кроу даже усомнился в том, что эта разруха реальна. Это походило на какую-то мини-модель, грозное предупреждение о том, что произойдет, если против города будет применена вся мощь современных военно-воздушных сил врага. Однако это вовсе не было предупреждением. Это было иллюстрацией.

Кроу решил, что все это напоминает извержение вулкана или лес после пожара, однако слово «напоминает» было здесь неуместно: такое просто не с чем сравнивать. Это были руины прошлого, обугленные останки всего того, что существовало до этого, – tabula rasa , выжженный пустырь. Великий Один, главный бог его народа, покровительствовал поэзии и битвам. Для Кроу это было двумя сторонами одной медали – красота и разрушение. В голове у него беспорядочно всплывали строки из Уитмена, Элиота и Библии, на ходу переплетаясь с притчами, которые он еще мальчишкой слышал у костра. Здесь же пропадало все человеческое.