Олеся Строева - ДАзайнеры [litres]

В помещение вошел зрелого возраста человек в дорогой бархатной накидке, с благородной бородой и отпущенными до плеч волосами. Он потрепал загривок мальчика, назвав его Антонио и, широко улыбаясь, похлопал Хьюмана по плечу, выражая таким образом свое благорасположение. Затем он сделал знак молодому человеку в берете, и тот стал выносить из комнаты инструменты, следуя указаниям мастера. Церковь Святой Франчески была расположена в нескольких шагах от мастерской, поэтому следовало спустить все необходимое для росписи фресок вниз, а затем постепенно перетащить вещи в церковь и начать работу в тот же день, так как леса уже были сооружены. Хьюман и Антонио принялись за дело.

Хьюман делал последнюю ходку наверх. Забежав в высокое помещение мастерской, он заметил, что учитель стоит перед мольбертом и тонкой кисточкой делает редкие мазки на полотне, до этого момента скрывавшемся под холстиной. Хьюман замер и, глядя ему через плечо, впился глазами в картину. Образ, который предстал перед взором Хьюмана, поразил его. Это был образ женщины на фоне летнего пейзажа. Что-то необъяснимое заворожило его взор, и он несколько минут стоял, погрузившись в атмосферу портрета, пытаясь разгадать его магию. Неожиданно мастер обернулся. Хьюман вздрогнул, почувствовав себя так, будто его застали за подсматриванием интимной сцены. Он было бросился за оставшейся коробкой, но голос учителя остановил его:

– Скажи мне, что ты видишь?

Хьюман поднял глаза и лихорадочно попытался оформить поток мыслей, но ему никак не удавалось вычленить главное. Он выдавил:

– Это не она, то есть это не эта женщина.

Лицо учителя просветлело:

– Ты действительно видишь, мой мальчик? Ты вправду видишь его?

– Да, – преодолевая комок в горле, пролепетал Хьюман.

Учитель обнял Хьюмана за плечо и подвел к портрету:

– Вот он – Человек! Ты видишь Его? Всемогущего, Творца, соединившего в себе два великих начала, гармоничного до совершенства, как сама природа. Здесь и ты, и я, и она…

Хьюман, переполненный чувствами, схватил коробку и выбежал на улицу. Он поставил ее рядом со всеми остальными вещами и остановился, чтобы отдышаться. В этот момент на другой стороне улицы он заметил девушку, в которой узнал черты, изображенные на портрете учителя. Он невольно улыбнулся ей какой-то полусумасшедшей улыбкой и в тот же миг завертелся в кабине машины времени.

Открыв глаза после очередного перемещения в веках, Хьюман узрел перед собой огромную аудиторию с деревянными скамьями, высоким потолком и большими окнами. Сам он стоял на подиуме. Перед ним на кафедре лежала кипа бумаг, исписанных мелким шрифтом с формулами, рисунками и чертежами. Слушатели, по всей видимости студенты, галдели и теснились у выхода. Но немногочисленная группа молодых людей, похоже, не намеревалась покидать лекционный зал. Они стояли неподалеку от Хьюмана и жарко спорили. До него долетали отдельные фразы, но уловить суть не удавалось из-за общего шума. Хьюман решил взглянуть на конспекты. Он нашел первый листок и прочитал заголовок: «Anticipatio. Interpretatio Naturae». И далее его взгляд побежал по тексту: «…опыт есть, прежде всего, искусное руководство духом, которому мы не позволяем предаться поспешным обобщениям и который учится сознательно варьировать свои наблюдения над природой, сознательно сталкивать между собой…». Его чтение прервал звонкий женский голос:

– Господин профессор, помогите разрешить наш спор. Каким образом чистое пользование разумом способно привести к полному господству над природой? Ведь человек сам по сути природен, следовательно, и разум природен, и нападение и принуждение…

Хьюман почувствовал себя в ловушке. Голос девушки продолжал звучать, но он не понимал смысл слов. Мысли в голове лихорадочно завертелись. Он боялся того, что она закончит, наступит тишина, и все с надеждой и благоговением обратят к нему взоры. Да, это была задача потруднее всех предыдущих. Он стал соображать: «Я – человек двадцать первого века, значит все, что было достигнуто несколько сотен лет назад, для нас не представляет ничего непостижимого, то есть все эти идеи должны быть чем-то вроде фундамента для моих знаний. Я должен был впитать их с молоком матери, следовательно…». В этот момент он обратил внимание на тишину, царящую в воздухе.

Хьюман кашлянул и решил рискнуть:

– Да, вы правы в своих рассуждениях. Действительно, невозможно покорить природу, не подчинившись ей. Но к вопросу о познании: ощущение господства над миром, которое дает нам наличие разума, довольно иллюзорно. Рацио дает нам возможность лишь измерить природные процессы, затем обобщить случайные наблюдения, но эти данные могут претендовать на истинность до тех пор, пока не встретится противоположный пример. Истинное же толкование бытия природы, да и человеческого бытия не ограничивается рациональным познанием. Но это тема уже другой лекции.

Хьюман остался доволен собой и тем, какое впечатление он произвел на слушателей. Через несколько секунд зал опустел. Хьюмана обеспокоило то, что не последовало следующего перемещения. Он недоумевал, так как считал, что прошел тест благополучно. Тут он услышал шаги. В зал вернулся одни из студентов, принимавших участие в дискуссии:

– Господин профессор, я хотел спросить, вы прочитали мою работу?

Хьюман растерялся и промямлил:

– Н-да, разумеется.

– Могу я забрать конспект? – оживился студент.

– Конечно, конечно, – неуверенно бормотал Хьюман.

Студент подошел к кафедре и начал собирать лежащие на ней страницы. Когда все листы были собраны, он вопрошающе взглянул на Хьюмана. Тот в замешательстве выдавил:

– Да, довольно интересно.

Хьюман хотел этим ограничиться, но студент воспринял его слова как начало длинной тирады – он присел на скамью и разложил конспекты перед собой. Тогда Хьюман решил выйти из положения:

– Вы знаете, я думаю, что это долгий разговор. Я предлагаю перенести его на другое время. Но в целом я хотел бы отметить, что ваша работа могла бы произвести фурор в научном мире. Важно то, что у вас есть свой стиль, хотя бы стремление к нему… (общие слова, которые обычно говорили при критике чьих-либо работ в школе, Хьюман решил их вставить для пущей важности). И вдруг, к своему удивлению, не успел он договорить последнюю фразу, как ужасный грохот оглушил его, и он открыл глаза в другом временном пространстве.

На этот раз Хьюман оказался в помещении, чем-то напоминавшем современные кафе: стойка бара, небольшая сцена, столики, обитые полотном стены и обильные клубы дыма от многочисленных сигар. На сцене разместился оркестр: огромный чернокожий за ударной установкой, банджист и интеллигентный трубач – оба белые. Пианист сидел в углу спиной к залу. Публика была самой разной: от шляпок и боа, обесцвеченных кудрей и золотых часовых цепочек, глубоких декольте и шелковых кашне до поношенных холстяных, широких штанин и дешевого рома. Разноцветный сброд шумел и посвистывал, вызывая кого-то на сцену. Через некоторое время из-за занавески появилась грузная яркая негритянка в серебристом обтягивающем наряде. Она подплыла к микрофону и, обхватив его двумя руками, издала густой бархатный стон-вопль, который длился целую вечность. Толпа завизжала от восторга. Певица закрыла глаза и, щелкнув пальцами, привела в движение музыкальные силы барабанов, банджо, трубы и фортепиано, и синкопированные звуки залили небольшое помещение. Вокалистка, не открывая глаз, вклинивала свой то пронзительно высокий, то глубоко низкий голос, идущий как будто из самых недр первобытной мистики ее родины, в ритмично текущий поток композиции. Гармония звуков заполонила присутствующих и, казалось, что все собрание дышало и билось в унисон задаваемому ударником такту. В гипнотическом экстазе примадонна, качая объемными бедрами, поплыла в направлении зала. Она мягко ступила с небольшого возвышения и, к удивлению Хьюмана, стала медленно приближаться к его столику. Не доходя несколько шагов и продолжая ритмично двигаться, она протянула ему руку и зовущим движением пригласила на сцену. Хьюман в недоумении не шевелился. Публика, очевидно, угадав желание певицы, бурно поддержала ее требование. Хьюман, смутившись, стал подниматься со своего места. Тут он заметил, что на стуле рядом с ним лежал футляр, очень похожий на тот, с которым он ходил в детстве в музыкальную школу. Хьюман, забыв на короткое время о происходящем, с трепетом взял футляр на колени и открыл его. Он бережно коснулся рукой желтой латунной трубки и с нежностью погладил сверкающие клапаны изогнутого духового инструмента. Очнувшись от нахлынувшего чувства несбывшейся детской мечты, он обнаружил, что публика с неистовством приветствовала его. Тогда он взял в руки инструмент, встал и в полусознательном состоянии поднялся вместе с негритянкой на сцену.