Жан-Филипп Жаворски - Неумерший [litres]

Вечером Ойко долго не мог добраться до нашего лагеря. Мы разбили его на хуторе, который жители покинули совсем недавно, судя по ещё не остывшему пеплу костров. Он вышел к нам на свет, когда лошади были уже распряжены и накормлены, а мы вкушали скудный ужин, устроившись вокруг огня. Этот переход он завершил шагом, и ночная мгла, по которой он шёл, кругами растеклась под его впалыми очами. Ойко повалился ниц, не проглотив ни крохи, и только через некоторое время смог собраться с силами. Затем, с печатью глубокой усталости на лице он поднялся на ноги и предстал перед Комаргосом.

Одноглазый воин, доедавший остатки ужина, не удостоил его и взглядом. Он так и остался сидеть в своей позе со скрещенными ногами на грунтовой площадке перед хижиной, которую облюбовал себе для ночлега, и лишь некоторые из его амбактов сухо поприветствовали Ойко. Даже при алом отблеске пламени бедняга был бледен, как полотно. Своим болезненным видом он невольно вызывал сострадание. Товарищи его угрюмо молчали, предугадывая поворот событий.

– Я сяду, – произнёс Ойко, тяжело дыша, – вконец вымотался.

Он плюхнулся наземь перед Комаргосом в обмякшей позе, положив кулаки на разведённые в сторону ноги и опустив голову. Он сидел в середине круга, что было вопиющим нарушением обычая, ведь только борцы или барды могли по праву занимать это место. Это означало только одно: Ойко собирался сказать нечто очень важное. Богатырь с любопытством поднял глаза на своего воина.

– Не буду ходить вокруг да около, – продолжал Ойко. – Говорить я не мастак, да и ног под собой не чую, чтобы держать красивые речи. Я выложился весь, мо́чи больше нет. Последним в Аржантате буду я.

Одноглазый воин сперва дожевал оставшуюся краюху хлеба, неспеша проглотил её, затем выпил полную кружку эля.

– Ты ещё держишься на ногах, – заметил он. – Я знаю тебя, Ойко, силы у тебя есть. Поднажми ещё чуток и, глядишь, проскочишь перед носом какого-нибудь слабака. А там уж у тебя будет пара-тройка ночей, чтобы оклематься.

Амбакт уныло помотал головой:

– Нет, на сей раз мне крышка, и я ничего не могу поделать. Это началось ещё с неметона, когда я разглядел этого, сами знаете кого. Я увидел то, чего не должен был видеть. Там подхватил хворь, и теперь сгораю от лихорадки. Меня знобило всю прошлую ночь напролёт, и тот призрак говорил со мной.

Он вяло потряс рукой возле уха:

– Он звал меня. Он шептал мне, что занемог я из-за того, что моя душа покинула тело и осталась там, на болоте, потому-то я и могу его слышать. Стоит мне закрыть глаза, как я снова вижу ту тухлую воду – и только от одного её вида в моих жилах стынет кровь.

От изнеможения язык его заплетался, будто в хмельном угаре.

– Я не думал, что уйду так, – сокрушался он. – Уж лучше бы я… Да я даже и не знаю, что лучше… Ну да ладно, раз всё равно дни мои сочтены, пусть всё уладится должным образом. Последним буду я. Сомнений в этом больше нет, и никуда тут не денешься, поэтому я предпочитаю решить всё сам, чем потом это сделают другие за меня. У меня есть к тебе предложение, Комаргос, сын Комбогиомара. Ты знаешь меня, ведь я долго служил тебе: я храбрый воин. Я сражался в шести войнах, после которых на теле моём остались девять шрамов. Семь из них я получил, сражаясь лицом к лицу с противником, да и два других также не зазорны. Один достался мне в ловушке, устроенной нам окаянными туронами в карнутском лесу, а второй – когда один из сотоварищей бросил дротик вкось и попал в меня. К тому же я сразил свою долю врагов, краснеть за себя мне нечего. Так вот что я хочу предложить тебе: я жертвую собой, Комаргос, моя голова достанется тебе. Пусть уж она будет хорошим трофеем, чем я стану плохим товарищем в грядущей войне. Взамен я прошу, чтобы ты даровал моей семье столько же коров, сколько шрамов у меня на теле, и чтобы ты вооружил моих сыновей, когда им придёт срок воевать. Так я уйду спокойнее.

Волна возмущения прокатилась по лагерю. Многие повскакивали с мест, возбуждённо размахивая руками, одни принялись осыпать его гневными упрёками, призывали одуматься, другие – словами поддержки, уверяли, что впереди ещё много лет жизни. Были и такие, кто ополчился на Комаргоса, угрожая отказаться от похода, если он примет подобное предложение. Мой брат хотел произнести речь посреди этого переполоха, но Сумариос удержал его за плечо, наказывая сидеть смирно.

– Ты ещё не стал воином, – прошептал он. – Какими бы благими не были твои намерения, такое вмешательство расценят как оскорбление.

Я же смекнул, что правитель Нериомагоса сказал вслух намного меньше, чем подумал на самом деле. Наше присутствие во время вознесения требы принесло несчастье и посеяло беспокойство в битурижском отряде. Болезнь, которая обрушилась на Ойко, только подтверждала совершённое святотатство, поэтому время для выступления было весьма неподходящее. Огорчённый Сеговез уселся на место. Внутри у него всё бурлило. В гуще криков, оглушавших нас со всех сторон, он сам до конца не осознавал того, что только что решился предложить: одолжить Ойко свою лошадь.

Комаргос терпеливо ждал, пока улягутся вопли.

– Все вы, хлопцы, лихие храбрецы, – рявкнул он, – но также и большое сборище болванов. Осознаёте ли вы, какое железное нутро надо иметь, чтобы отважиться на то, что сделал Ойко? И чем вы ему на это ответили? Хором околесицы?

Пренебрежительная гримаса застыла на его лице.

– Знает ли хоть кто-нибудь из вас, как сгинет? – продолжал он. – Ты, Гиямос, знаешь? А ты, Оргет? Нет? Тогда не разевайте рты. Даже я ни шиша не знаю, как именно околею. Там, наверху, я сто́ю не больше вашего. Я мечтаю сложить голову на поле брани, когда поседею и возьму от жизни всё. Чёрта с два! Все мы с большим успехом можем проворонить свой час. Иных юнцов убивают непорочными, а старики доживают до седин, хоть немощны с давних пор, не говоря уже обо всех тех, кто пропадает зазря, захлебнувшись во время попойки или поломав хребет при падении с лошади. Подумайте об этом и послушайте Ойко! Он болен, он может подвергнуться позорной смерти и поэтому выбирает красивый конец. Жизнь сделала его воином, и как воин он вправе выбрать свою смерть. А вы верещите здесь, как бабы! Вы отвергаете его последнюю волю из-за того, что он ваш товарищ? Потому что вам будет его не хватать, вы сбиваете его с толку? Вынуждаете его принять ваши иллюзии? И всё равно издохнуть назавтра, но в позоре?!

После его слов, произнесённых с еле сдерживаемой яростью, воцарилось молчание. Волнение постепенно спадало. Амбакты выслушали тираду растерянно, переминаясь с ноги на ногу, словно дети, не ведавшие, как теперь поступить.

– Я принимаю твоё предложение, Ойко, сын Карердо, – подытожил одноглазый. – И к девяти коровам я добавляю десятую – за твой последний шрам.