Жан-Филипп Жаворски - Неумерший [litres]

Накануне, когда пришло известие о поражении туронской армии, мать приказала привести нас с Сегиллосом в свою опочивальню. Она посадила нас на кровать в мягком полумраке комнаты. С какой-то особой нежностью она гладила нас по волосам, но глаза её блестели волевой решимостью. Я увидел обнажённый кинжал на сундуке и сразу всё понял. Мой брат был ещё слишком мал и не догадывался, что происходит. Жалобным тоном он спросил:

– Теперь всё закончилось? Папа вернётся к нам?

Невинный лепет растрогал сердце матери. Она взяла Сегиллоса на руки, сильно сжала в объятьях и заплакала, уткнувшись ему в шею. В ту пору я недолюбливал брата: считал его несмышленым, ябедой с дрожащим голоском и… немного ему завидовал. Но в тот день я был ему благодарен за этот глупый вопрос, ибо мать в порыве нежности забыла про нож.

В душе я сильно опасался её ответа битурижским богатырям. Она, возможно, собиралась руками противника совершить то, на что у неё накануне не хватило духу.

Мать поджала губы, не ответив богатырю. Её взгляд скользил по отрубленным головам, узнавая в них лица друзей, которых обычно потчевала в доме моего отца.

– Амбигат поручил нам позаботиться о тебе и твоих сыновьях, – продолжал битуриг с хриплым голосом.

– А у него самого кишка тонка? – съязвила она.

– Он выслеживает гутуатера вместе с Комаргосом, дабы пресечь зло на корню.

Мать презрительно рассмеялась:

– Неужели, Сегомар? Тебе ли, душегубу, молвить об искоренении зла?

Испугавшись её надменного поведения в столь тревожной обстановке, мой брат заныл пуще прежнего. Я же пытался побороть в себе желание уткнуться ей в бок и умолять замолчать. Но тем не менее набрался мужества и украдкой взглянул на вражеских богатырей.

Чужак, разговаривавший с матерью, был в полном боевом оснащении. На нём сиял бронзовый панцирь тонкой работы со слегка приподнятой горловиной, защищавшей шею. Голову прикрывал конический шлем, вытянутый в длинный железный наконечник, который рассекал воздух при малейшем движении головы. Его ледяные глаза, глядевшие в упор на нашу мать, не выражали ничего, кроме полного презрения к двум козявкам, обступившим её по бокам.

Великан перевел взгляд на меня. И такой звериной пустотой повеяло от этого оплывшего лица, с растекшейся вокруг запёкшихся ран краской, что огромный стан и окровавленное оружие показались уже не такими страшными. Я был настолько поражён его видом, что удручённо опустил голову, не обратив внимания на третьего всадника.

– Прикуси язык, Данисса, – сказал богатырь, облачённый в кирасу. – Ты больше не властна дерзить.

И он добавил нечто ужасное, нечто настолько жуткое, да ещё с таким безразличием, что сначала я даже не понял услышанного.

Мне показалось, что он сказал: «Белловез мёртв. Его пронзило копьём».

Эти воспоминания кажутся нелепыми, ибо я стоял там, в Амбатии, рядом с матерью. Битурижский воин просто не мог произнести подобное, если только не обладал пророческим даром, ниспосланным ему каким-то жестоким богом. Вполне возможно, что на самом деле сказал он что-то совершенно другое: в таком случае, речь шла об известии столь жутком, что оно просто стёрлось из памяти.

Мать храбрилась из последних сил, а богатырь продолжал лишенным сострадания тоном:

– У меня к тебе только один вопрос, Данисса. Это ты побудила Сакровеза развязать войну?

Залившись слезами, мать выдавила из себя горькую улыбку:

– От всего сердца я хотела бы ответить тебе на это «да», Сегомар. Но кому и следовало бы отрубить голову, как истинному ее зачинщику, так это твоему хозяину.

Битурижский богатырь не удостоил ответом её колкое замечание. В ту пору суть его вопроса была мне неясна. Но он не стал настаивать, чтобы мать отступилась от своих слов.

– Это правитель Нериомагоса, – указал он большим перстом на одного из своих сотоварищей. – Он позаботится о тебе и твоих сыновьях.

Я украдкой взглянул на третьего всадника. Он был обнажен по пояс, худощавый, но в то же время жилистый, со множеством кровоточащих ран, которые вовсе его не заботили. Поначалу он показался мне весьма суровым, несмотря даже на то, что тот робко поглядывал на мать.

Так я познакомился с Сумариосом, сыном Сумотоса.

Это было самое первое воспоминание, сохранившееся у меня из раннего детства. Второе воспоминание – песня, которую напевал отец, когда учил меня ездить верхом. Он сажал меня в седло перед собой, и я прижимался спиной к его животу, когда лошадь трогалась с места. Я до сих пор чувствую тепло руки, гладившей меня по голове и плечам, слышу успокаивающий голос, который обволакивал со всех сторон, но как бы я ни рылся в памяти, не могу вспомнить его лица. Мой отец ушёл слишком рано. Он был первым из тех, чьи черты безжалостно стерло время.

Я вижу, что ты смотришь на меня с недоумением. Я рассказывал тебе об Укселлодуноне и вдруг перенёсся в свои детские воспоминания. Ты, наверное, говоришь себе: «Что за чушь несёт этот кельт! Он, наверное, рехнулся!!» Спешу тебя разубедить. Это не бред. То, о чём я тебе повествую, я видел сразу же после ранения.

Один друид поведал мне, что вас, эллинов, пугает смерть. Загробная жизнь представляется вам дорогой скорби и забвения – это объясняет, к слову, почему вы так отчаянно защищаетесь во время сражения. Но вы ошибаетесь. Мир, который ждёт нас после смерти, мы недаром зовём Счастливым островом или островом Юности. Когда я пал от удара амбронского копья, я понял, почему мы так его называем. Ибо первое, что я увидел, когда мой дух вырвался из тела, – это именно то, о чем я тебе рассказываю: моё самое давнее воспоминание из детства.

Родство с Верховным королём Амбигатом сохранило нам жизнь, но он не желал видеть нас в Аварском броде и тем паче в Амбатии. Отобрав у матери родовое имение отца, он отдал выкуп из ее наследства Сумариосу за его небольшое имение Аттегию. Земли Нериомагоса, соседствовавшие с арвернским королевством, простирались далеко от стольного града битуригов и ещё дальше от туронских земель. Амбигат пощадил нас, но вместе с тем обрёк на изгнание.

Когда я думаю о детстве, на ум приходит, прежде всего, Аттегия, а не туронский город. В памяти всплывают зелёный косогор и высокая околица, длинные соломенные крыши нашего дома и приусадебных изб, слякоть пустырей, испещрённых лужами и истоптанных копытами коров. В ушах до сих пор стоит протяжный лай собак студёными зимними вечерами, когда силуэт какого-нибудь путника в капюшоне показывался из леса на проторенной дороге.

Мне следовало бы помалкивать о своём детстве. Кельтскому воину не подобает говорить о возрасте, когда он был слаб. Как не стыдиться вольному мужу, если он, отправляясь в поход во всеоружии или во время возношения жертвы богам, увидит своих детей! Эти розовощёкие карапузы непременно напомнят ему о том, что было время, когда и сам он был коротышкой, что было время, когда он был не способен выдержать взгляд противника, что нежный возраст – словно сырая руда, которая ещё нуждалась в плавке и ковке. Как и все мои товарищи, я отрекся от детства ещё до того, как стал мужчиной. Я боролся со своим детством. Всю свою жизнь я пытался одолеть его.