Жан-Филипп Жаворски - Неумерший [litres]

– Держись, Бэлл! – кричал Сеговез. – Ты потерял не так много крови, ты сильный! Держись!

Кто-то массивный подошёл и склонился надо мной. Это был Буос.

– Отпусти его, мальчик, – сказал он. – Он весь посинел, он умирает.

Брат бурно запротестовал, осыпая великана бранью. Но смирение, застывшее на лице Сумариоса, и яростная агония, которая колотила меня, не оставляли мне никаких надежд.

– Если что и может ещё ему помочь, – добавил Буос, – то только одно.

Он сделал быстрый жест, который я сразу не понял, но в следующий миг мне показалось, что меня пригвоздили к земле. Острая боль пронзила тело чуть пониже ключицы, и в тот же миг Сумариос и Сеговез отринули от меня и бросились на Буоса, вереща от ярости. В кулаке великана сверкнул кинжал, которым он только что хотел меня прикончить. Я видел, как Сумариос поднял меч, а брат схватил кровавое копье, которое из меня выдернули. Казалось, что они переубивают друг друга прямо на моих глазах, и, содрогнувшись от невыразимого ужаса, я опять попытался вдохнуть.

Страшный булькающий хрип вырвался сквозь рану наружу.

Что-то поддалось в моей груди.

И я начал дышать.

Этот клокочущий шум так резал слух, что прервал затевавшийся бой. Все взгляды упали на меня.

Я задыхался, слёзы застилали мне глаза, но я всё же дышал. Удар ножа, который должен был убить меня, вернул меня к жизни. Тогда я увидел, как странное выражение появилось на всех этих суровых лицах: смесь страха, отвращения, и, возможно, даже благоговения.

Что было дальше, помню плохо. Я был в таком ужасном состоянии, что из последующих часов и дней всплывают лишь обрывки воспоминаний да смутные очертания снов.

Нести меня было нельзя. Кто-то отыскал телегу о четырёх колёсах – либо из добычи, захваченной в крепости, либо в нашем собственном войске. Меня уложили на неё и укрыли одеялами и шерстяными плащами. Это была открытая, без какого-либо навеса повозка: прямо надо мной небо разверзлось бездонной пропастью. Высоко в нём чёрные силуэты выписывали большие круги – то были вороны, кружившиеся над полем битвы.

Я дышал с трудом. При малейшем движении острая боль прожигала меня так, будто под кожу загнали раскалённые угольки. Каждый глоток воздуха был пыткой: при вдохе правая сторона груди сдувалась через отверстия ран, производя глухие плевки; когда же я выдыхал – воздух скапливался у ран и резал тело острым кинжалом. Мне не удавалось правильно дышать. Казалось, что лёгкие мои наполнились водой. Я проклинал молитву Сумариоса, которая ради моего спасения обрекала на муки каждый миг.

Телега тронулась с места, и от каждого толчка из моей груди вырывались хрипы. Перевозили меня недалеко, в одну из соседних с крепостным валом хижин, поскольку Укселлодунон снова перешёл в наши руки. Тем не менее я чувствовал, что отправлялся в бесконечное странствие. Кроме моего брата и Сумариоса, меня сопровождала целая свита героев и простых воинов. Я вспомнил недавний кошмар, в котором меня окрестили королём туронов, и, должно быть, выдавил из себя ту злобную усмешку, которая бывает на лице мертвецов: в наших краях останки правителей провожают в последний путь именно на открытых повозках.

Свет стал быстро меркнуть в глазах. Силуэты боевых товарищей, составлявших мою похоронную процессию, становились туманными и размытыми. Я уже больше не различал ничего, кроме прекрасной наездницы справа от моей повозки, одетой в алое платье и восседавшей на своей белой кобылице без всякого седла. За ней бодрой рысцой трусил молоденький жеребёнок, теряя пушок. Слева от меня шёл долговязый лесоруб в лохмотьях, с топором на плече и опущенным на глаза капюшоном.

Вскоре у меня не осталось сил даже на то, чтобы поворачивать голову. Мутная пелена застилала глаза. Сквозь полузакрытые веки я видел теперь только маленький клочок неба, не больше, чем дымница в крыше дома. Небесная лазурь была нежной и глубокой, как летний вечер. Мне казалось, что я утопаю в ней. Под размеренный цокот кобылицы и скрип колёс я погрузился в мир мёртвых. Я всё это вспомнил.

Я наконец постиг величайшую истину, которая, мелькнув мимолётной вспышкой, в тот же миг от меня ускользнула.

Они прибыли ранним весенним утром. Мы ждали их на пороге дома. Сеговез стоял слева от матери, а я держался справа.

В воздухе витал смрад грядущей беды. Поднимаясь с берегов реки, торжествующий гром медных труб восхвалял идущий на город кровопролитный марш. Но и этот неистовый рёв духовых не заглушал стоны, рыдания и вопли ужаса, доносившиеся изо всех уголков Амбатии. Небо затянула плотная завеса дыма. Пепел вихрился серыми хлопьями в знойном мареве. На опустевшем дворе по следам поспешного бегства валялись колёса, окованные накануне железом, разбитый кувшин и перевёрнутая бочка. Позади нас большой дом зиял безлюдным мраком распахнутых дверей.

Во двор въехали три всадника. Я видел только их мускулистые ноги в пестрых браках, свешенные вдоль боков коней, да ножны на цепочной перевязи. А в них торчали мечи. Это были битурижские герои.

Во двор въехали три всадника, показывая правый бок. В этом было нечто странное: они оказывали почтение нашему дому. Они оказывали почтение моей матери, чью руку я сжимал изо всех своих детских сил. По другую сторону материнской юбки я ощущал присутствие брата, который был ещё совсем маленьким и плакал. Он подумал, что битуриги пришли убить нас. Мне тоже хотелось плакать. Эти воины напоминали мне отца, когда тот возвращался из боя: такие же сильные и также пахли лошадиным потом, жиром, которым они смазывали свои клинки, кожей и пивом. На их шеях поблёскивали золотые торквесы. А с грудин лошадей, украшенных бронзовыми ажурными фалерами, свисали отрубленные головы.

Кельтские верховые – малорослой породы, поэтому трофейные головы оказались на уровне моих глаз. Я пристально всматривался в них, и некоторые уныло глядели мне в ответ. Они были уже сплошь облеплены мухами, а сочившаяся из них кровь застыла на коленях и белых чулках лошадей. Многих я узнал – это были герои и солдуры моего отца, люди, еще вчера полные жизни и радости, завсегдатаи нашего дома. Они не были на себя похожи, хоть и выглядели не столь ужасающими. Эти трофеи напоминали чем-то головы зарезанных свиней.

Битурижские всадники остановили коней в нескольких шагах от крыльца. Один из них был настоящим великаном: его ноги свисали почти до самой земли. Порыв ветра вдруг обдал нас волной знойного воздуха с пожарищ, и я вздрогнул.

– Здравствуй, Данисса, – промолвил один из богатырей.

Его говор показался мне странным, а голос отдавал хрипотцой. В то время я говорил только на диалекте племени, жившего на берегах Лигера, и не понимал ещё наречия Аварского брода. Я сжал указательный и средний пальцы матери так крепко, как только мог, в страхе услышать её ответ.