Жан-Филипп Жаворски - Неумерший [litres]

Раздосадованные промахом, мы не находили себе места, но всё же никому об этом не рассказывали. Мы продолжали следить за Банной и, спустя дней семь, когда она оставила очередное подношение, стали готовиться в дозор со всей основательностью. С вечера мы, как обычно, улеглись в кровать, выждали, пока все заснут, и тихонечко выскользнули из дома, прихватив с собой одеяла и дротики. Мы тайком пробрались в наш наблюдательный пост в зарослях душистого терновника, кутаясь в тартановые покрывала от ночной прохлады и царапающих шипов. Поскольку мы были не особо смышлёными, то не догадались вести наблюдение поочередно и в конце концов оба задремали в своём укрытии.

Я пробудился от пения птиц в сером предрассветном полумраке. Потягиваясь и дрожа от холода, я укололся об острые шипы, в этот момент увидел спящего брата и чертовски разозлился. Я хотел зарядить Сегиллосу отменную оплеуху, как вдруг треск веток заставил меня насторожиться. На опушке слышались какие-то шорохи. Но это был не величественный олень, а тщедушный, несомненно, человеческий силуэт, который, присев под нижними ветвями, лакал оставленное Банной молоко. Брат только открыл глаза, не успев ничего сообразить, как я закрыл ему рот рукой, а другой указал в направлении, где копошилась неизвестная фигура. Одна и та же догадка осенила нас. Это могла быть только одичавшая дочь Банны, которая пугливо приходила на опушку, чтобы покормиться.

На этот раз мы решили не упустить свой шанс. Отбросив в сторону одеяла и дротики, выскользнули из зарослей и поползли в сторону тени, которая, причмокивая, пила молоко маленькими глотками. Когда расстояние между нами сократилось до нескольких шагов, резко вскочили и набросились на неё. Все трое кубарем покатились в жухлые листья, неуклюже отбиваясь друг от друга. Я обхватил тощее изворотливое тельце, покрытое вонючими лохмотьями. Жертва сначала яростно вырывалась, и мне показалось, что не удержу её, а затем она разразилась совершенно несуразным смехом.

– Ха-ха! Мои медвежатки! – захохотал знакомый голос. – Вы до смерти меня напугали!

От изумления мы перестали бороться.

– Суобнос! – закричали мы в один голос.

Босяк хихикал от радости так, словно обвёл нас вокруг пальца.

– Что ты здесь делаешь? – спросил я.

– Ну, принцы мои, я мог бы спросить вас о том же.

– Ты крадёшь пожертвования Банны! – возмущенно воскликнул Сегиллос.

– Воровство, воровство, это слишком сильно сказано. Кому-то нужно было выпить это молоко, иначе оно бы прокисло.

– Но оно же не для тебя! Оно для обитателей леса!

– Так я и живу в этом лесу!

– Но это не одно и то же! – возмутился я. – Ты же не бог!

Костлявым пальцем он ткнул меня в ребро.

– Дурачок, – подтрунивал бродяга, – знай, что в каждом пожертвовании есть доля для богов и доля для благочестивых. Я взял часть, которая предназначалась мне.

– Но это пожертвование не для тебя! – возразил Сегиллос.

– О, считай, что оно было для меня – ответил Суобнос. – Именно благодаря мне Банна выполняет этот обряд. Это я сказал, что её дочь не утонула в пруду.

На этот раз нам действительно нечего было возразить бродяге. Он воспользовался заминкой, чтобы присесть на землю, потирая разболевшуюся в драке спину. Неторопливо и уверенно, словно бутон цветка, расцветала заря. После нашей стычки и без того грязные лохмотья Суобноса стали ещё грязнее. Тем не менее вновь зарождавшийся день стёр глубокие морщины на его лице, а прелые листья, застрявшие в его шевелюре, мерцали мягко, будто драгоценные камни.

– Скажите-ка мне, пострелята, – задумавшись, вымолвил он, если подношение предназначалось для богов, значит, на бога вы так рьяно охотитесь?

Сегиллос пробормотал, что мы искали дочь Банны и что перепутали его с ней. Суобнос залился громким смехом.

– Если ты сказал Банне, что её дочь не утонула, – заметил я немного раздосадованно, ты должен знать, что с ней стало.

– Да, и правда! – подхватил брат. – Ты мог бы помочь нам найти её!

Просьба, словно ушат холодной воды, остудила его веселье, казалось, предложение пришлось ему не по душе. Он подергал за кончик бороды, пребывая в явном замешательстве.

– Знать, что с ней произошло – ещё не значит знать, что с ней стало, – возразил он.

– Не морочь нам голову! – воскликнул я. – Тебе ничего не стоит отыскать пропавшие вещи! Ты должен нам помочь!

– Эната вовсе не вещь.

– Тогда расскажи нам хотя бы, что с ней случилось! – потребовал Сегиллос.

– Я не поведал об этом даже Банне и не понимаю, почему должен говорить об этом двум сопливым мальчишкам.

– Почему ты не сказал Банне?

– Ну… Есть такие вещи, которые трудно поведать матери.

– Но мы же не её мать!

– Это ещё хуже. Вы немного маловаты для таких историй.

– Если ты не раскажешь, мы скажем Банне, кто крадёт молоко!

Подобная пакость была вполне в духе Сегиллоса. Из-за его вредной привычки я не раз оказывался в неловких ситуациях, однако никогда не замечал, чтобы он ябедничал на других. Но на этот раз счёл брата находчивым и был благодарен ему за избавление меня от такой мелочности. Суобнос взглянул на него обиженно, и, пожав плечами, обречённо пробормотал:

– Будь по-вашему! В конце концов, нужно же вас учить уму-разуму. И к тому же, вы и без того ужасно бесстыжие…

На мгновение он призадумался, будто собирая мысли в кучу.

– «Волк» вышел из леса на охоту, – осторожно начал он. – На самом деле, когда я называю его «волком» – я говорю образно, не имея в виду настоящего волка. Но эта история, конечно же, связана с обитателями леса. Вам стоило внимательней прислушиваться к предостережениям Банны: её наставления полны мудрости. Существа, живущие в дебрях Сеносетонского леса, непредсказуемы и опасны. Тот, о ком пойдёт речь, обитает в самом удалённом уголке леса, в местечке под названием Гариссаль, в глубине рощи Шаньеры. Его имя избегают произносить вслух, опасаясь привлечь к себе его внимание. Чтобы говорить о нём без особой опаски, ему присваивают разные прозвища и чаще всего величают Повелителем Зверей или Владыкой Сильных. Он столь же свиреп и почти столь же жесток, как и Лесничий. Высокий, как дуб, невероятно жирный, а уж какой уродливый – страшно взглянуть; и даже в одиночку он сильнее, чем стадо волов. Кроме того, он вовсе не глуп и далеко не честен… Своё богатство он добыл обманным путём. Но что делает его по-настоящему опасным, так это красноречие: его голос подчиняет себе, будто мощная магия. Поскольку он неуклюжий и ленивый, то предпочитает прибегать к слащавым речам, нежели к насилию. В каком-то смысле это даже хуже, ибо те, кто внемлют ему, становятся игрушками в его грязных лапах…

Суобнос задумчиво почесал подмышку. Он загляделся на старого дрозда, перебиравшего тонкие веточки, и забыл, о чём говорил.