Дмитрий Скирюк - Кукушка [litres]

– Меня зовут Вольдемар, – сказал кабатчик, комкая передник. – Вольдемар Гоппе.

– Йозеф Шталлен, – без предисловий представился второй и разгладил усы. – Здесь меня зовут Иоос.

– И что?

– Мы видели, что вы сделали с этим парнем, – вкрадчиво сказал кабатчик. – Видели и поняли, что вы сведущи в волшбе. Мы давно вас ждали.

– Меня? Я всё равно не понимаю…

– Вы слыхали про некоего господина Штауфера из Вестфалии? Мы были его помощниками.

– Что за чушь! Его помощниками были Мельхиор Гопман и Ян Трайпмакер.

– Точно так, – сказал Шталлен. – Мюнстер!

– Мюнстег! – картаво повторил кабатчик Гоппе.

И оба вскинули сжатые кулаки.

Андерсон ничего не ответил, но было видно, что он потрясён. На лице его с калейдоскопической быстротой сменялись выражения изумления, задумчивости и тревоги, будто он вёл невидимый внутренний спор с самим собой. Правая рука его подрагивала, левая вертела вилку. Два приятеля терпеливо ждали. Шнырь храпел.

– Штауфер, мой верный Штауфер, – сказал наконец толстяк. Голос его подрагивал. – Я помню его. Он был сильным магом, умел обращаться в мышь, а также многое другое. Однако и это не спасло его от инквизиции.

– Осмелюсь заметить, спасло, – возразил Вольдемар. – От инквизиции – спасло.

– Но не спасло от разъярённых горожан, – резонно заметил Шталлен, сделал шаг вперёд и щёлкнул каблуками. – Мы всецело к вашим услугам, господин маг.

– И к вашим, Ваше Величество, – сказал кабатчик и тоже отвесил поклон.

…Когда Шнырь пришёл в себя, он обнаружил перед собой опрокинутую кружку с отломанной ручкой, а в руках – ту самую ручку и флорин, зажатый так, что на ладони сделался порез. В голове был кавардак. Он не помнил, что говорил и делал после поднесённой кружки: три глотка, флорин в зубах, а дальше – бум! – и темнота.

Господин Андерсон смотрел на него очень-очень странно.

– Голова не кружится? – с неожиданной заботой осведомился он.

– Н-нет…

– Тогда вставай. Мы едем.

В темноте пещеры время капало, как талая вода с сосульки, Ялка быстро потеряла ему счёт. Ей казалось, что прошла вечность. Она сидела спиной к стене, завернувшись в одеяло и с наслаждением вытянув к костру истерзанные ноги. Иногда ей приходило в голову, что она до смерти вынуждена будет так сидеть, без завтра и вчера, и тогда она вздрагивала, как от холода, хотя тот уголок пещеры, где они обосновались, более-менее прогрелся. Склеп сделался уютным настолько, насколько это понятие вообще применимо к склепу. Иногда здесь даже появлялись комары, назойливые одиночки, от которых было больше беспокойства, чем вреда. Ялка злилась на них, но потом подумала, что комары – это, наверное, хорошо, ведь раз они летают, значит, где-то неподалёку выход, а это внушало надежду. Но проходило сколько-то времени, и девушка успокаивалась и забывалась в тревожном полусне. На Михеля, который околачивался рядом, иногда пытаясь с ней заговорить, она не обращала внимания.

Или почти не обращала.

Иногда её одолевали мысли.

Что за прихоть судьбы заставила её проделать этот путь? Она была уверена, что здесь не всё так просто, но причину не могла найти. Она ушла из дома – это раз. И выследила Лиса – два. А после потеряла Лиса – три. Казалось, после этого всё должно было остановиться или, во всяком разе, встать на место, сделаться понятным, однако игра продолжилась. Зачем? Кому это было нужно? Уж точно не ей.

Но в глубине души Ялка понимала, что история завязана именно на ней. И то, что травник так внезапно возвратился и возник из небытия, не столько радовало, сколько тревожило. Сейчас, здесь, сидя в темноте и тишине, она обдумывала это со всех сторон и всякий раз приходила к одному и тому же выводу, что выбор был. И голос травника за дверью кельи напугал её едва ли не больше, чем огонь и пыточные клещи инквизиторов. Надо было признаться: она боялась. До исступления, до ужаса, до дрожи. Но… чего? Не травника же, в самом деле!

Понять это она не могла.

Складывая так и этак все события прошедших месяцев, Ялка смутно ощущала, что распутывает некую головоломку, смысл которой ускользает от неё. Она будто держала в руках все нити – даже спицы! – только не могла понять, какую шаль ей надлежит связать из этой серой пряжи. Тревога отпустила, но осталось беспокойство. Она дремала, вскидывалась, ёжилась от холода, подбирала ноги, звякая цепями, и вдруг в одно из таких пробуждений поняла одну простую мысль: да, ей был дарован выбор.

Только она его не сделала.

Все как сговорились, весь мир будто ополчился против неё. И травник, и Единорог, и все другие словно подталкивали девушку к решительному шагу. А она всё убегала, убегала – всякий раз она бежала от чего-то, чтобы не думать, чтобы отрешиться и замкнуться в коконе душевной пустоты. Серость будней, равнодушие, безмолвие души – она уже почти умерла, уже не обращала внимания на мир вокруг и на себя в этом мире. Но мир-то от этого не перестал существовать.

Или – перестал?

А может быть, переставал ?

Ей стало холодно, как будто сквозь прореху в ткани мироздания ей в спину дунул ледяной сквозняк. В последние месяцы это странное чувство преследовало её всё чаще и настойчивей. Она поёжилась и поплотнее завернулась в одеяло.

Что говорил ей травник? А Единорог? Что говорил загадочный высокий , бывший то ли богом, то ли полубогом, то ли вовсе демоном? Он ведь что-то ей сказал на той поляне. Только она не помнила. С ней слишком многое произошло в последнее время, много такого, что стирает память. Но предназначение Судьбы скребло ей душу, не давало ей ни счастья, ни покоя. Она странствовала, принимала беды и нужду, терпела грубость и насилие, боялась и страдала, но при этом никто не гнал её с насиженного места: семена этой беды – благословение или проклятие – она несла в себе. Избавиться от них было невозможно.

– Я что-то должна сделать, – пробормотала она, глядя в тлеющие угольки. – Что-то сделать я должна. Иначе это никогда не кончится.

Михелькин, сидевший по другую сторону костра, встрепенулся и вопросительно взглянул на девушку, но та помахала ему рукой: мол, ничего, привиделось во сне, сиди, и тот успокоился.

Ялка уверилась в одном: ей нужно разыскать травника. Необходимо разыскать во что бы то ни стало. Чтобы спросить, что он задумал. Даже если он решил её убить, замучить, сжечь, отдать монахам, она должна его спросить.

Должна.

С этой мыслью, подарившей ей какое-то странное успокоение, она снова уснула и спала, покуда чей-то крик опять её не разбудил.

Но это было после.

Браслет был чудо как хорош – широкий, увесистый, по всей поверхности украшенный чеканкой и каменьями, да и золото, насколько мог видеть Михелькин при свете факела, было чистым – не герагольд и не электрон [95] Различные сплавы золота с серебром. . Оно отливало настоящим жёлтым блеском, без всякой зелени и красноты. К тому ж у этого браслета было ещё одно немаловажное достоинство – он был разъёмным, то есть на шарнире и застёжке.