Дмитрий Скирюк - Кукушка [litres]

После второй кружки каменные своды подвала стали казаться послушнику намного уютнее, нежели раньше, а после третьей даже плесень на стенах и бочках приобрела приятные формы и оттенки. Через подвальное окошечко снаружи доносились приглушённые голоса и бодрое «жик-жик» двуручной пилы. Брат Арманд, как глухарь на току, заливался, сбиваясь с французского на вульгарную латынь, а с латыни – на фламандский. Подобно брату Гельмуту, он сетовал на крыс, нахваливал вино и поучал приятеля, как половчее отрезать куски от сыра и после разворачивать головы надрезами к стенке, чтобы не было заметно. Учение было полезное, что и говорить, только юноша его почти не слушал и думал о своём, в основном о бараньих ушах с репой, которые должны были подать к обеду. Взгляд его сделался нечётким. Смаргивая сон с ресниц, послушник Аристид, как сытый кот, баюкал мрак над злополучной крайней бочкой, и постепенно ему стало казаться, что темнота в этом углу будто идёт пятнами и обретает очертания; а ещё через мгновенье он явственно увидел, что на бочке восседает маленький и очень толстый человечек в клетчатых штанах, нелепой шляпе и с огромной кружкой в руках, плюс ко всему совершенно босой. Под изумлённым взглядом Аристида человечек отхлебнул из кружки, вытер губы рукавом и в свою очередь уставился на послушника.

– Как тебя звать? – спросил вдруг он.

Аристид с перепугу чуть не обмочился.

– А… Аристид… – еле выдавил он и испугался собственного голоса. Сил не было даже, чтоб перекреститься. Он скосил глаза на брата Арманда, но тот будто ничего не заметил – как сидел и бубнил себе под нос, так и продолжал сидеть и бубнить, всё больше хмелея.

– Завтра же уходи отсюда, – сказал человечек и снова отхлебнул из кружки. Почесал голое пузо, скривился, погрозил послушнику пальцем, мол, завтра же, понял?

И медленно растаял в воздухе.

Пока парнишка размышлял, что это значит и не сказать ли келарю, колокола у них над головами зазвонили к обедне. Оба засуетились, сгрызли по луковице и поспешили наверх, таща наполненные кувшины. Дверь за ними захлопнулась, звякнули ключи, и в подвале снова воцарились темнота и тишина.

И только самое чуткое ухо смогло бы различить еле слышный прерывистый звук.

Это капало вино из крайней бочки.

У каждого времени года особый запах, с этим не поспоришь. Всякий человек переживал такой момент, когда летом однажды встаёшь поутру, распахиваешь окно или выходишь прогуляться, и вдруг запах прелых листьев и травы, земли, промокшей под дождём, и прочая необъяснимая смесь ароматов яснее ясного даёт понять: всё, лето кончилось, настала осень. Глаза и уши могут обманывать, ещё тепло, ещё не облетели листья и не собран урожай, но запахи не могут лгать. А после так же, по внезапной стылости в носу, по запаху твердеющей воды, вдруг понимаешь: всё, теперь конец и осени – зима напоминает о себе. Потом весна придёт, и снова первым известит о ней не солнце, не ветер и не ласточки, а терпкий запах тающей смолы, нагретых досок, подсыхающей земли и пробивающейся зелени, а после наступающее лето щекотнёт в ноздрях полынным ароматом трав, цветов, дорожной пыли, застоявшейся воды и конского навоза. А потом всё повторится сначала, и так, наверное, будет раз за разом, до тех пор, пока не умрёшь.

А после будет без тебя.

Пыхтя и отдуваясь, Фриц еле поспевал за господином кукольником, поддерживал мешок и размышлял, что, наверное, и у каждого времени суток есть свой запах, по которому так же безошибочно и просто можно распознать, когда взошло солнце, когда пора обедать, а когда ложиться спать. С утра в окно тянуло туманом и мочой, креветками и рыбой с рынка, свежим хлебом из пекарен и вонючей копотью от ворвани, перегоревшей в фонарях. Днём город наполняли запахи пряностей, смолы и кислых кож из порта, пива и пивного супа, растопленного сала и тележной смазки, мокрого сукна, навоза, убежавшего молока и торфяного дыма из кухонных труб. Но вечерний Брюгге пах совсем иначе.

Лавки к этому времени уже закрывались, а таверны и пивные погребки предлагали горожанам и приезжим знаменитое брюжское пиво, закуски и неизменную трубочку с добрым амстердамским табачком. Эти запахи смешивались с перегретым воском и ладаном из церковных врат, с духами проходящих модников и вертопрахов, с нечистым духом нищих и бродяг, образуя дикую смесь на грани между ароматом и зловонием. От бесчисленных лотков тянуло раскалённым маслом для лепёшек koeke-bakke, рыбой, печёными яблоками, подогретым вином, жареной свининой с перцем, пирогами с цаплей и горячими вафлями, а от каналов – деревянной гнилью свай, смолой от лодочных бортов, улитками и влажностью зелёной, зацветающей воды. От стен тянуло старой краской и нагретой штукатуркой, мостовая пахла мусором, помоями и мылом, а распахнутые окна – подгоревшим ужином, увядшими настурциями в ящиках, просохшим тюфяком и прочим, прочим, прочим – всем, чем пахнет город и что никогда не удаётся до конца распознать, но всегда безошибочно узнаётся.

Фрицу очень хотелось есть. Желудок, приятно озадаченный вчерашним пиршеством, настойчиво требовал продолжения. Но как раз поесть они и не успели, лишь Октавии позволили перехватить кусок лепёшки с мёдом и выпить стакан молока. Перед уходом из гостиницы Карл Барба порывался закупить провизии, но их новый знакомый отговорил его, оправдываясь нехваткой времени.

– Нет, нет, господин сицилиец, – мягко, но решительно сказал он, когда Карл-баас вознамерился пойти вниз. – Негоже упускать момент, когда дневная стража уже устала, а вечерняя ещё не заступила. Вы и так переполошили полгорода. Скорее собирайтесь и пойдёмте. Берите только самое необходимое: одежду, что на вас, и кукол. Остальное вам не нужно.

– Но мои сундуки… полотна, декорации… – запротестовал тот.

Йост покачал головой:

– Боюсь, сундуки и ящики придётся бросить. Я поговорил с трактирщицей, она постарается их сохранить, но если что, не обессудьте.

Карл Барба сел, достал платок и вытер потный лоб. Напряжение минувшего дня давало о себе знать. В голосе, во взгляде, в позе кукольного мастера сквозила насторожённая усталость. Руки его подрагивали.

– Куда вы хотите нас отвести?

– В безопасное место. Не бойтесь, – усмехнулся юноша, заметив нерешительность в глазах бородача, – я не служу испанцам или их наместникам.

– Вот как? Кому же вы служите?

– Искусству и поэзии, – отрезал тот и встал. – И хватит расспросов! Идёмте, а то может быть поздно.

«Самое необходимое» едва уместилось в два мешка, большой и малый, остальные вещи пришлось бросить. Оставалось надеяться, что пугливая хозяйка не спалит их в камине. Теперь все четверо шагали по брусчатке, пробираясь вдоль каналов на восточную окраину города. Поэт вёл их непрямым путём, избегая площадей и шумных улиц. Откуда-то издалека доносилось хриплое пение, сопровождаемое глухими ударами барабана. Смотреть по сторонам было некогда, дома, каналы, узкие кривые переулки – всё перемешалось в голове. Мальчишка давно уже потерял всякую ориентировку и вряд ли смог бы найти дорогу обратно в гостиницу. Запоздало вспомнилось, что он так и не удосужился узнать её название. Пузатый мешок покачивался в такт шагам, Фриц хватал его за углы и пытался поддерживать снизу. Барабан на длинном ремне при каждом шаге поддавал сзади под коленки. Отставая назад, забегая вперёд, непоседа Октавия в меру сил старалась держаться рядом и казалась не столько испуганной, сколько взволнованной, и всё время раскрывала-закрывала свой зонтик. Её платье давно высохло, волосы покрыл чепец, а тополевые башмачки при первой возможности ей купили новые. Процессия выглядела странноватой, но не привлекающей внимания – на улицах старого Брюгге видывали и не такое.