Дмитрий Скирюк - Кукушка [litres]

– Честь! – с оттенком горького презрения проговорил аббат и поджал свои бледные, почти бескровные губы. – Вы тоже научились драться за придуманную честь! Достойное занятие для священника. Тогда чем мы лучше иудеев и язычников? Они хранят честь строже нас, поскольку соблюдают её токмо ради себя самих и чают воздаяния на земле, в то время как мы, христиане, понимаем честь как свет веры и чаем награды на небесах. Вам не обрести покоя и мира, пока вы не откажетесь от суетных желаний. Вы ничем не лучше наёмников, которые сопровождают вас, вы стали таким же. Решите наконец, на чьей вы стороне, и предоставьте богу богово, а кесарю – кесарево. Монашество – не способ ведения войны, чтобы обрести земную славу, и не способ ведения торговли, чтобы заработать денег. Мы избраны, но не для славы и наград! Нам чуждо насилие, чужда корысть. Недаром рёк о нас святой Бернар: «Нет никого на земле, столь подобного сословиям ангелов, никого, кто был бы ближе Небесному Иерусалиму, красотой ли целомудрия или жаром любви». Послушайте меня, возлюбленный мой брат, послушайте. Я стар, я вдвое старше вас, я много повидал. К нам, цистерцианцам, ныне не принято прислушиваться, мир стал суетен, нас оттеснили на периферию жизни. И всё ж позвольте дать совет: сложите с себя обязанности инквизитора, хотя бы на время. Они подтачивают вас, как ржавчина. Восемь лет – слишком долгий срок. Вы, братья проповедники, умны, но миноритам было свойственно иное: мудрость. Они понимали, чем это грозит, когда запрещали своим людям так долго служить инквизиторами, поелику «не может человек владеть, ибо владеет только Бог». Борьба за чистоту веры превратилась для вас в борьбу против врагов веры, а врагов всегда найти нетрудно. Посмотрите на себя. Дознание для вас превратилось в погоню, вас снедают злоба и азарт. И вы называете это жаждой справедливости и поисками истины! Это не та жажда, которой можно оправдать подобные поступки. Вы уподобляетесь не Господу, но Зверю. Берегитесь, если вами овладеет ещё и жажда мести, особенно когда она несправедлива!

– Вы ни в чём меня не убедили, – сухо сказал брат Себастьян.

– Я и не надеялся, – горько прозвучало в ответ.

Из бревенчатой колоды доносился тихий ровный гул. Сейчас, когда леток был приоткрыт, он слышался сильнее – пчёлы явно были растревожены. А когда первая пчела, почуявшая свежий воздух, выползла наружу, толстые пальцы господина Андерсона ловко ухватили её по-над крылышками, как это делают пасечники, когда хотят лечить пчелиным ядом застарелый ревматизм, и поднесли к лицу. Пчела сучила мохнатыми лапками и сердито изгибала брюшко. Господин Андерсон рассматривал её со странной смесью удивления и самодовольства (вполне понятной, если учесть, как долго ворошил он прутиком в летке, чтобы насекомые как следует расшевелились).

– Подумать только! – обратился он к своим слушателям. – Такое мелкое, малозаметное существо, а столько в нём сосредоточено! Воистину достойный пример того, как малое становится великим, обретая слаженность и организованность. Ведь сии ничтожные твари приносят нам и мёд, и воск, и прочие э-э… полезные субстанции, как то: перга, пчелиный клей (idem прополис), а также маточное, прошу прощенья, молочко. Чего уж говорить о пчелином яде – истинной панацее от множества телесных хворей! А иногда и душевных. Не правда ли, дитя моё?

Он хмыкнул, обернулся, притворил леток и двинулся к стене амбара, туда, где на ворохе сухой соломы сидела девушка с зелёными глазами, не так давно разменявшая второй десяток. Тоненькая, невысокая, светловолосая, она носила будничное платье небогатой горожанки – белую рубашку, тёмно-красный корсет и длинную коричневую юбку с передником, некогда тоже белоснежным, а теперь разодранным и грязным. Голова её была обнажена, светлые волосы рассыпались по плечам, шаль и старенький чепец валялись рядом на соломе. Никаких украшений, колец, даже ниточки бус на ней не было, она ничем не выделялась среди прочих подобных девиц – служанок, кружевниц, молочниц или судомоек. Глаза её, расширенные, блестящие, с мольбой и безнадёжным отчаянием неотрывно следили за приближающимся толстяком, точнее, за пчелой в его руках. Двинуться девица не могла: ноги и руки у неё были крепко перетянуты верёвками.

– Не нравится мне эта затея, – сквозь зубы вымолвила Зерги, созерцая эту сцену. Впрочем, ворчала она негромко, чтобы услышал только Рутгер, на крайняк – Матиас. Но господин Андерсон обладал исключительным слухом.

– Молчать, вы там! – скомандовал он спутникам, не отводя взгляда от съёжившейся девушки. – Я плачу вам не за то, чтобы слушать, что вам нравится, что нет.

Губы его, однако, продолжали улыбаться, только при взгляде на эту улыбку делалось нехорошо.

«By Got, – отстранённо подумал Рутгер. – Я совсем перестал понимать, что творится… Совсем перестал».

По крыше шелестело. Дождь – холодный, нудный, надоедливый – не унимался третьи сутки. Весна разбушевалась, польдеры грозило затопить, каналы вздулись, на плотинах стравливали воду. Шлюзы прорывало, ветряки работали круглые сутки. Всё отсырело. Троица наёмников расположилась у костра: Рутгер устроился на снятом седле, Зерги облюбовала чурбачок, на котором кололи дрова, Матиас стоял, подпирая потолочный столбик. Очаг стрелял, вонял и еле теплился, противный белый дым слоился под стропилами, свивался в осьминожьи щупальца и неохотно выползал в окно. Серый, пасмурный свет пробивался навстречу. Дверь Андерсон прикрыл, и всё равно оттуда тянуло холодом и сыростью. Лошади в углу амбара фыркали, мотали мордами, копались в грязных торбах и шумно хрустели овсом.

Рутгер протёр глаза, слезящиеся от дыма и бессонной ночи, поморгал и нахмурился, припомнив, как вчера они выследили и схватили эту вроде бы на первый взгляд никчёмную девицу на канале, куда она вышла с корзинкой белья, схватили ловко и молниеносно, как охотники на ведьм, связали, перебросили через седло, а городская стража, с коей Андерсон заранее договорился, отвела глаза. Должно быть, мимоходом рассудил наёмник, этот Андерсон имел в таких делах немалый опыт и сноровку. Как бы то ни было, всё вышло гладко: их никто не стал преследовать, причин для беспокойства не было. И только взгляды Зерги – хмурые, косые, настороженные – не сулили ничего хорошего. То, как она сейчас посматривала на Андерсона и на юную пленницу, как поглаживала ложе арбалета, кусала губы и грызла одну соломину за другой, заставило Рутгера насторожиться и чего-то ждать. Чего – он сам не знал, а поразмыслив, решил, что предпочёл бы не знать вообще. Что-то здесь творилось странное, какая-то бесовщина была в этой бессмысленной погоне, в этих ульях, пчёлах, в этом господине Андерсоне – то ли маге, то ли медикусе, то ли дворянине, который никогда не спал, пил, не пьянея, и так умело крал девчонок, будто всю жизнь только этим и занимался. Разбой, грабёж, даже похищение – всё это были вещи, в общем-то, привычные, знакомые, но что-то говорило Рутгеру: не так всё просто.