Дмитрий Скирюк - Руны судьбы [litres]

Когда он очнулся, огонь уже погас. Холод пробрался во все члены, ноги не сгибались. Ругаясь, человек полез в карман, нашарил огниво и непослушными пальцами долго высекал огонь. Наконец костёр снова разгорелся. Человек два раза приложился к фляжке, заткнул её пробкой и поискал мешок.

Мешки исчезли вместе с арбалетом.

Некоторое время человек сидел в оцепенении, соображая, что делать. Голова была непривычно тяжёлая и гулкая. «Выпил! Выпил!» – пискнули у человека за спиной и снова захихикали. Длинноволосый вздрогнул, чертыхнулся, перехватил под мышку меч (по крайней мере, хоть его стащить не успели), торопливо сунул пальцы в рот и опорожнил желудок. Голова всё равно кружилась пуще прежнего. Он в изнеможении опустился на бревно.

– Гады, – прошептал он. Облизал сухие губы. – Где вы, чёрт бы вас всех побрал?..

Опять хихикнули, на сей раз ближе. Щёлкнул стопор арбалета, хлопнула тетива, и стрела ударила в дерево прямо над головой человека, заставив того вздрогнуть. Он выругался, подобрался, поднял меч и замер, изготовившись к атаке.

– А ну, всем тихо! – вдруг послышалось с опушки леса. – Цыц, кому сказал! Пошли все вон! Вон, а не то в ставок скидаю!

Мгновенно наступила тишина, даже лошадь успокоилась. Потрескивали угли в костерке. Длинноволосый поднял голову, вгляделся в тёмный силуэт на краю поляны. Человек меж тем приблизился, вступил в круг света и присел. Отблески костра заплясали на его скуластом лице.

– Здравствуй, Золтан, – сказал он.

Длинноволосый кивнул и облизал пересохшие губы.

– Привет, Жуга.

Скуластый не ответил. Воцарилось молчание. Длинноволосый не выдержал первым.

– Ну? – спросил угрюмо он. – Чего молчишь?

– Давно меня не называли этим именем, – признался парень будто с неохотой.

– Да уж, я думаю… Долго же ты заставил меня ждать.

– Если бы я знал, что это ты, пришёл бы раньше, – усмехнулся травник. – Силён ты, бродяга… Да и я хорош, признаться: мог бы догадаться сразу – ни один деревенский столько времени бы не выдержал. Давно сидишь?

– Третью ночь. У меня и амулет твой с собой. – Длинноволосый снова облизал сухие губы и приподнял медальон на цепочке. – Ещё Гертрудин, помнишь? Видишь, ну?

Казалось, что он ещё не успокоился и сейчас хотел убедиться, что-то доказать себе и собеседнику. Травник долго всматривался в каплю полированного серебра. Молчал. В глазах посверкивали отблески огня.

– Да, – кивнул он наконец. Прошёлся пятернёй по волосам, отвёл глаза. – Я про него почти забыл. Да только ведь и ты…

– Что?

– Ничего.

Травник поднял валявшуюся рядом фляжку, выдернул пробку и подвигал горлышком под носом, оскалившись и быстро, по-звериному вдыхая-выдыхая воздух. Сморщился и вылил содержимое на снег, а фляжку зашвырнул в огонь.

– Совсем распоясались, – проворчал он. – Скажу им завтра, чтобы больше так не баловали. Надо же, чего удумали! Когда они тебе всё это подмешали? Ты что, заснул тут, что ли?

Золтан заёрзал.

– Было дело.

– Сумасшедший…

– Что там?

– А, не обращай внимания, – отмахнулся травник. – Дурман, может быть, мак, паслён и прочая бурда. Ничего особо страшного. Пройдёт. Ты как?

– Терпимо.

Травник придвинулся ближе, подбросил дров в костёр. Пошарил в сумке и вытащил другую бутыль.

– На вот, глотни лучше этого.

В бутылке оказался шнапс – какая-то настойка: перец, мята, чёрная смородина. Золтан отхлебнул и покатал на языке, глотнул и крякнул одобрительно. Приложился ещё пару раз, после чего Жуга бутылку отобрал.

– Хватит, – рассудительно сказал он. – Хватит. После посидим. Идти сможешь?

– Смогу.

– Что ж, тогда пошли. Дров у тебя, я вижу, так и так до рассвета не хватит.

– Это уж точно. – Золтан встал и с подозрением огляделся. – А… эти не придут?

– Нет, – сказал Жуга и усмехнулся. – Если я сказал, то не придут.

Был сон.

В нём были тёмный свет и ослепительная тьма, шары, сверкавшие как грозовой разряд, с которых, как с клубков, разматывались радужные нити. В нём были волны зелени, багрянца, синевы. Они как будто набегали на невидимые берега, плели кисейные полотнища из света, похожие на кружевные занавески, расплёскивались, разрывались под рукой и оседали на лице, как паутина; их узор менялся на глазах. И голоса, голоса… Холодные, безликие, они шептали что-то – непрерывно, на незнакомых языках, а иногда и бессловесно – свистели, стрекотали и дышали, словно пели – долгими глубокими задумчивыми песнями…

Сон этот был. На самом деле – был.

На этот раз Ялка была в этом уверена.

Власть темноты сменилась полумраком. Потрескивало пламя в очаге, оранжевые отблески плясали на стенах. За окном, кривым и маленьким, застеклённым донышками от бутылок, царила темнота. Кровать была узкая, но длинная, с простым соломенным тюфяком. Под одеялом было уютно. Одна подушка была набита тряпками, другая – лавандой. Вставать Ялке не хотелось, и девушка просто лежала, наслаждаясь уже забытым ощущением тепла. Она подумала, повернулась на бок и опять сомкнула веки.

Первый раз под крышей дома травника она проснулась (а верней сказать, пришла в себя) дня три тому назад. Дня три, а может быть, четыре – Ялка не могла определить. Дом был неопрятный, сложенный из плитняка. Всё в нём казалось странным и несообразным. Так, к примеру, дверь в нём запиралась только изнутри. Он был длинным, но при этом узким, как гроб, с низким потолком и двумя очагами в разных концах. Лет ему было, наверное, двести, и только дверь была новёхонькая – сосновые звонкие жёлтые доски с застывшими на них потёками живицы. Ялка только раз и видела его снаружи, когда травник чуть ли не на руках притащил её сюда, промокшую и ничего не соображающую. Дорогу она помнила через раз – уже тогда у неё начался жар. Простуда-семидневка стремительно брала своё. Интересно, как долго они шли сюда? День? Два? Ей показалось, что не больше часа. Сколько раз она лишалась чувств, впадала в сон, которого не помнила, и оттого по пробуждении испытывала чувство непонятной и навязчивой потери? Сколько дней она так провалялась до того, как полностью пришла в себя? И почему так много? Ведь наверняка же травник мог излечить её в два-три приёма, как лечил других, однако вместо заговоров или ворожбы предпочитал держать под одеялом и поить отварами целебных трав. Вспомнились его сухие, прохладные ладони на лбу, жирная мазь на висках, горячее питьё со вкусом мяты и аниса… Она прислушалась к себе. Сейчас ей было легко и спокойно, нос дышал свободно, жар спал, от кашля не осталось и следа, и лишь ломота в теле напоминала о недавней болезни, как эхо в горах напоминает о смолкнувшем крике.

Эхо в горах…

Она опять поворошила в памяти и вспомнила, что рядом с домом, вроде, в самом деле были горы. Во всяком случае, одна гора, седая, старая, поросшая лесной щетиной, возле чёрного провала рудника. Впрочем, то вполне могло быть бредом и мороком. Во всяком случае, болезненная жуть, с которой она скользила меж светящихся стен и гибких раковин звенящей тишины, встречается, скорей, в кошмарах, чем в обычных снах…